Хирург - Юлий Крелин

Галя пришла из кухни, и он попытался было есть. Казалось, есть хотелось, а начал, и не пошло.

В это время позвонила Нина, сказала, что привезет завтра антибиотики, и попросила дать ей анестезиологическую карту «того больного, с травмой черепной. Я дам ее одному здесь, в институте, в диссертацию его она годится». Договорились на завтра после работы. Мишкин вернулся в комнату.

– А острого ничего нет?

– Нет, Женечка, не купила.

– Ну вот. Всегда так. Не могла в магазин сбегать. Ты же знаешь, я люблю острое. – Мишкин отпихнул тарелку.

– Жень, но когда же я могла успеть? С работы я заехала к вам, к девочке. Обед у меня был готов. До Сашкиного прихода только и успела за хлебом зайти.

– Ты же знаешь, что острое для меня важнее хлеба. Обошлись бы без хлеба. И сладкого, конечно, нет ничего?

– И сладкого нет. – У Гали в глазах появились слезы, и она отвернулась к шкафу.

Сашка продолжал читать.

Мишкин посмотрел сначала на сына, затем на Галю, потом в окно, наконец встал.

«Потом поем». Прошелся по комнате. Галя возилась в шкафу. Сашка продолжал читать. В коридор не выйдешь – ругаются соседи. Здесь ходить – места мало. Но он ходил. Семь шагов – разворот. Семь шагов – разворот. Семь шагов… и так далее.

– Саш, сходил бы купил конфет, а?

– Ну вот! То почему мало читаешь – то иди в магазин. Я…

– А, ладно. – Мишкин махнул рукой и лег на тахту. Впечатление, что заснул он еще на пути к подушке.

После Галя пыталась его разбудить, чтоб разделся на ночь. Ничего не вышло. Не проснулся даже позвонить поздно вечером в больницу.

Почему-то на дежурстве просыпаешься за секунду до того, как сестра войдет тебя будить. Еще ничего не слышно, еще никого нет, еще никто к тебе не обратился, а уже что-то почему-то тебя поднимает. Как собака, которая чувствует землетрясение чуть раньше появления понятных нам симптомов.

Мишкин проснулся не на дежурстве, а у себя дома. Посмотрел на часы. Без четверти пять. Обнаружил себя в одежде. Это не редкость – удивить его это не могло. И тут же раздался звонок в дверь. Побежал к двери. Из своей комнаты заворчала соседка. Она, наверное, тоже, как собака, чувствует землетрясение.

– Кто?

– Простите, пожалуйста. У вас тут доктор живет? Откройте, пожалуйста.

Открыл. В дверях стояла женщина в халате. Она должна бы удивиться, что доктор одет. Но она не обратила внимания. В глазах у нее ужас.

– Простите, пожалуйста. Не поглядите вы моего мужа? У него был припадок какой-то с судорогами, а потом замолчал… Уже минут тридцать молчит… – Она продолжала что-то говорить.

– Я сейчас. Трубку возьму. – И побежал в комнату. Галя тоже проснулась.

– Я сейчас приду. К соседям. Просят.

– Если я нужна буду, скажи. Приду.

– Ладно.

Когда он подошел к постели – сосед был мертв. И уже давно. Как сказать? Он держался за пульс. Стал слушать сердце. Хотя слушать уже было нечего – он думал, как сказать. В коридоре металась жена.

Мишкин вышел и сказал: «Надо вызвать неотложку. У меня нет шприца, лекарств». Жена кинулась к телефону. А он стал ходить по коридору. Закурил. Вдова вызвала неотложку. Он продолжал оставаться в коридоре, надеясь, что соседка поймет – не может же врач оставить больного и ходить с сигаретой по коридору.

Не может же он бросить больного. Он ходил, курил. Она металась рядом. Потом надела пальто: «Пойду встречу. Чтоб не искали».

– Дойдут сами. Не торопитесь. – Нет, нет. Долго искать будут.

– Не торопитесь.

– Нет, нет. Простите меня, доктор. Извините меня. Простите, как вас зовут?

Он сказал. Она ушла. В коридоре больше никого не было. Опять подошел к постели. Мертв. Давно мертв. Ничего не сделаешь.

Наконец соседка привела врача.

Доктора прошли в комнату. Подошли к постели.

– Да он умер! Уже больше часа, наверное.

– Скажите ей. А что делать нам?

– В милицию позвоните – смерть скоропостижная. Скажите, что мы были и смерть констатировали. Сейчас напишу. Пойдемте.

Врачи подошли к женщине.

– Он скончался у вас. Уже с час, наверное. Женщина… Впрочем, что описывать реакцию ее…

Мишкин позвонил в милицию. Затем остался их ждать. Не мог же он ее бросить одну. Она кидалась ему на шею, плакала, обнимала его. Она называла его уже Женей. Рассказывала ему про своего покойного мужа. Какой он был хороший, жизнерадостный, как он был уверен, что жить будет еще долго, и вот на тебе, едва достиг пятидесяти лет. И что ей делать теперь! Как жить?! И что живет он у нее не очень давно. Что ушел он из семьи. У него двое взрослых детей. Они, наверное, будут ее винить. И никого у нее нет. Некого позвать даже. И что она ушла с работы, когда он переехал к ней, чтобы ухаживать за ним. И как ей сказать детям.

Потом приехали дежурные милиционеры. На руках повязки. Приложили руки к козырьку. Прошли в комнату. Подошли к покойному. Сказали, что вызовут следователя. Предупредили, чтоб покойника не трогали. Чтоб лежал он, как лежит сейчас, поскольку «всякая внезапная смерть подлежит обязательному судебно-следственному обследованию». Посочувствовали горю и, опять приложив руки к козырьку, исчезли.

Мишкин остался в коридоре. Потом она все же вспомнила, кому можно позвонить. Позвонила. Сказала. Там заахали и побежали сообщать детям.

И они снова стали ходить по коридору и по кухне.

Потом пришел следователь. Осмотрел квартиру и не обнаружил следов борьбы в доме, пошел искать следы насилия на трупе. Тоже не обнаружил. Составил акт, дал им подписаться и ушел, сказав, что пришлет машину.

Было уже восемь часов. Мишкин позвонил на работу, спросил про девочку и сказал, что немного задержится.

Потом опять стал слушать, что детей его она никогда не видала, что сейчас она их увидит первый раз, что она этого боится, что сидеть около него она не может, что не знает, как она будет жить без него, что он ее не оставлял никогда, что скоро, наверное, кто нибудь придет.

Пришли дети. Парень и девушка – обоим около двадцати, – больше или меньше – на вид сказать трудно. Вошли, обняли ее, и все трое заплакали. Пришедшая с ними женщина плакала отдельно.

Потом соседка показала на Мишкина и сказала:

– А это доктор, который первый… который… – и опять заплакала.

Мишкин еще около часу там пробыл, потом забежал к себе домой, быстро поел и уехал на работу.

Операций не было. Мишкин посмотрел девочку, и после все собрались в ординаторской.

ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ

Коридор в отделении длинный и узкий. Если его просматривать из конца в конец приблизительно около часу дня, можно увидеть несколько скоплений больных. Как группки в салоне у Анны Павловны Шерер, только нет объединяющей всех хозяйки. В самом конце коридора, около уборной, курящие мужчины. Они мало курят, больше ведут бездымную беседу. Чаще всего они обсуждают внутрибольничные события и комментируют происходящее. Многие из них ведут беседу сидя на корточках. И как они могут по столько времени сидеть в таком положении! Иногда такие посиделки продолжаются часами.

Недалеко от операционной другая группка – эти ждут, когда вывезут оттуда их сопалатника, или просто ждут, когда вывезут хоть кого нибудь. Очень любят ждать и смотреть на вывозимых оттуда.

Они тоже беседуют, но более приглушенными голосами. Темы те же. Здесь еще происходит подсчет времени – сколько на кого уходит, и делаются выводы о качестве хирурга, успехе операции, прогноз на житие. Господи, когда наконец построят новый корпус. Операционная и послеоперационное отделение будут на отдельном этаже, и тогда ликвидируется некоторое количество неприятностей. Будут другие, правда. Но не будет вопросов: «Доктор, меня оперировали пятнадцать минут – у меня рак, да?», «Доктор, меня оперировали пять часов – плохи мои дела, да?»

Еще одна группа людей сидит около перевязочной. Эти в очереди. Ждут перевязки. Они больше молчат. Изредка говорят о чем нибудь постороннем.

По коридору идет молодой, недавно кончивший институт доктор – интерн. Он здесь работает совсем недавно. Из операционной выходит Мишкин.

– Ну как, Евгений Львович?

– Удалось. Понимаешь, удалось убрать. Опухоль прорастала и вокруг непосредственно, инфильтративно, но отдельных узлов, метастазов не было. Одна большая опухоль. Хорошо убралась. С клетчаткой со всей, одним блоком все ушло. Хорошо. Анастомозы хорошо получились. – Мишкин остановился в коридоре у холодильника, взял у доктора из кармана ручку и блокнотик и стал рисовать схему операции. – Вот так мы сделали. Понимаешь? Тьфу тьфу, не сглазить – хорошо получилось. Теперь посмотрим, как пойдет.

– Евгений Львович, там в приемном поступает больной. Направлен с прободной язвой. Черт его знает, может, и есть прободная. Но уж больно он спокоен. Посмотрите, пожалуйста. И живот не очень напряжен, по моему. А с другой стороны, действительно похоже. И анамнез: молодой, мальчик, двадцать один год.

В это время открылась дверь лифта и из него вывезли каталку с больным.