Цветы дальних мест - Николай Климонович

Паук замрет. Присядет, точно со страха. Повисит и боком поскользит, скромно и вкрадчиво. Углы его лап механически двигаются, каждая шерстинка пропечатывается на светлом, зловещая тень съела трещинки на потолке.

— Б-р-р, — трепещет Воскресенская, дрожа и жмурясь. Да и всем не по себе.

Руша пасьянс из бумажек и листков, испещренных колонками цифр, Миша лезет на стол с ногами, держа пустую банку в руке. Фаланга готова к нападению: челюсть ее шевелится. Но вот горловина накрывает животное, крючатся десяток прищемленных волосатых хвостов, секунда — и банка припечатана крышечкой, мир восстановлен, Миша рад, а паук в отчаянии переплетает остатки конечностей и зарывается в убогий клубок с головой.

А пару дней назад в раскрытую дверь на закате со двора залетела саксаульная сойка, маленькая и невзрачная. Заметалась по углам, забилась, Миша же, выродив очередной моточек дыма, заметил философски:

— Кстати, о птичках.

Сойка трепыхалась под потолком. Ничего не задевала на лету, что было мочи била и хлопала крыльями, никак не угадывая спуститься ниже притолоки, напоминая светлым тельцем в полумраке летучую мышь. Воскресенская прервала писание. Замерла, подперла рукой подбородок и, водя глазами, пробормотала, что в визите этом — какая-то примета.

— Какая только — не знаю, — добавила отчего-то шепотом.

— К дождю, — ляпнул шофер. Он возник на пороге, щурясь, запихивая подол в штаны и готовясь ужинать.

Слова его были внезапны, Воскресенская и второй раз вздрогнула.

— У греков, к примеру, — заметил Володя, обмакнув кисточку в краску и держа на весу, — птичьи эти приметы п-порядочно были расписаны. Возьмите хоть «Одиссею»…

— Чего у греков-то? — обиделся шофер. Он, видно, проснулся не в духе. — А у нас что? Грек, посмотрите на него.

Володя не дал краске капнуть, ничего не ответил, а согнулся и залил намеченное. Шофер продолжал:

— У нас как? У нас сорока к гостям прилетает, ворона в стекло корябает — к смерти…

— А эта? — оглянулась на него Воскресенская.

— Эту не знаю, — буркнул шофер и застегнул штаны на крючок. — Говорю же: хоть какая птица, а коли мечется в дому, так к дождю или к грозе. Ильи-пророка птица, так в деревне говорят.

Миша осклабился, окурок отлип от верхней губы:

— А ты, Коля-Сережа, верующий, а? — Он подмигнул Воскресенской, но та не заметила или сделала вид, что не видит. — Мы-то думали, ты — атеист, а ты…

— При чем здесь?.. — хмуро оборвал шофер и отвернулся.

— Я вот думаю… — начала было Воскресенская, Мишу не слушая и все следя за сойкой, но не договорила.

Птичке, видно, надоело дожидаться, наскучило болтаться без пользы туда-сюда. Сделав дело, она нырнула вниз, сплапировала углом, мелькнула в просвете двери — и была такова…

Но хватит о буднях!

Сегодняшние сумерки не были похожи на всегдашние. Необычно жгуч и ал казался в окошке близкий закат, оттертая до блеска клееночка на столе смутно розовела, и цветы, разбросанные по ее полю, сделались из светло-синих сказочно-фиолетовыми. Лампы зажжены были до срока, и в чашечках цветов то и дело пробегали скорые золотые молнии, на потолке приплясывали серебряно-сиреневые искорки.

Да и герои наши, забыв все будничные дела, жили уж в предвкушении праздничного стола, приноровляясь кто как мог к близкому торжеству.

Вот полюбуйтесь.

Шофер надел со дна чемодана выуженные, отгладившиеся под весом других пожитков многими короткими лезвиями, пересекавшими и вкривь и вкось основное, вертикальное острие, парадные черные штаны. Расческой о двух гибких ресничках, строго глядя в глухую стену, но мысленно видя себя в зеркале, уложил на сторону редкие плоские волоски.

Миша, одеколонный, в парадно расчесанной бороде, в рубахе драконовой, гофрированной, раскопал под перловкой и гороховым концентратами шоколадные кружки в нарядной фольге с выдавленными новогодними снежинками, спрятался за спиной шофера и в потемках принялся корябать адрес в распашной открытке с лиловыми маками.

Володя, по-прежнему влажный, мягкий, всегда обходивший кухню стороной и евший, что дадут, теперь наказывал сбитой с толку, раскрасневшейся поварихе, на каких сковородках шашлык жарить, и даже покушался собственноручно готовить соус…

Наконец прозвенели из-за двери Воскресенской последние скляночки, что-то еще прошелестело, да так громко, словно ее саму вощанкой обернули, дверь отпахнулась, публика попарно — Володя с поварихой из кухни, Миша с шофером из комнаты — протянула головы и пораскрывала рты, чтобы не пропустить подробности, — и выход состоялся.

Дивно шурша, перламутрово покачиваясь, в оглушительных облаках аппетитнейших духов, остро и бегло взблескивая рядами каких-то заклепок и крючков, вся мерцая и томясь, качаясь и множась в отсветах зажмурившихся ламп, Воскресенская предстала перед сраженными подданными, пододвинулась тишайше и так, что в передвижении ее нельзя было и намека схватить на поочередные шаги, а как бы пропадая в одном месте и материализуясь в следующем, оказалась у кромки обеденного стола, повела рукавом, обнажив бездонный его зев, и оттуда, на дрожащих руках вконец ополоумевшей тети Маши, поплыла по воздуху огромная, вулканически клубящаяся, потрескивающая, как черепица на пожаре, эмалированная кастрюля, полная до краев томатно-золотистого борща.

Уселись так.

Воскресенская при кастрюле — во главе, по бокам Миша и Володя, шофер к кастрюле лицом, а спиной — в простенок, тут же и тетя Маша, в близости от кухонной двери, на уголке, за пятачком скромнейшим, оставленным для тарелки с рюмкой. Явились четушечки с белыми рожицами в красных ободках, поллитровки с рожами, разукрашенными разводами, особые, праздничные, розовой пластмассы, кое-где с желтыми проплешинами на стенках, стаканчики, водка в которых лиловела; округ главного вулкана, освобожденного от крышки и исходящего паром, образовались пять кратеров поменьше… Миша поднялся говорить тост.

Однако я вовсе не забыл о пропавшем парне, развернувшемся на сто восемьдесят и уканавшем в неизвестном направлении, обидевшись на нехватку воды, скорбя о не случившейся помывке. Просто-напросто пока никто о нем не вспоминал. И не вспомнит, как это ни странно, вплоть до следующего появления на сцене, не очень вовремя, посреди пиршества, в переломе нынешней главы.

Итак, что говорил Миша?

Сперва, разумеется, о производственных качествах новорожденной. О неистощимой энергии ее на почве аэрогеологии. О том, как любит ее коллектив, и в этом месте, сделав едва заметную тематическую модуляцию, чего от Миши, право слово, трудно было ожидать, он переехал на щедрые личные качества виновницы торжества, поблагодарил от лица присутствующих, а там достал шоколадку и под аплодисменты вручил торжественно, жестом остановил проявления восторга — преимущественно с противоположного объекту поздравлений конца стола — и внятно прочитал написанный в открытке адрес. Вот эти строки: «Коллектив шестого отряда третьей экспедиции треста «Аэрогеология» сердечно поздравляет Воскресенскую Людмилу с днем рождения и желает в этот день ей радости в труде и успехов в личной жизни». И подпись: «Коллектив 6-го отряда».

— Спасибо, спасибо, — жала Воскресенская протянутые с трех сторон руки, — да только женщину после тридцати поздравлять не с чем…

Однако руки тянулись, говорились слова, мужчины вразнобой, но единодушно заверяли виновницу торжества в чем-то приятном и неразборчивом, а повариха норовила чмокнуть и щечку, хоть и была трезва, причем успела вставить под шумок «дочку».

И так могло бы, должно быть, продолжаться еще дольше, когда б сама Воскресенская, истомившись от смущения, ни произнесла умоляюще:

— Ну, выпьем же, выпьем!

Тогда хор распался. Словесные выражения уступали место мимическим, и, нарастая, сперва робкий, потом все более внятный ропот заглушил восторги:

— Выпьем, выпьем!

Выпили по первой.

Закусывали жадно: ложки работали как заведенные, ныряя то и дело в самую парчовую гущу, от нетерпения осекаясь иногда, брякаясь о края и донца, металлическими голосами перекликаясь. Сразу стало тесно за столом, полно в комнате. Особенный сочный шумок, вкусное молчание наполнило все — всплескивали среди него чмокания, посасыванья и глотки. Повторно задымился весь выводок суповой посуды, и стаканчики вновь наполнились. Теперь пауза была недолгой, будто заранее сговорились, за что пить. Стаканчики вновь опустели, во второй раз совершив по мере опустошения переход от одного края радуги к другому без пяти промежуточных цветов.

Несмотря на сквознячок и общее движение, лампы светили сыто и весело. Впрочем, великолепие борщовых переливов, кокетливых нырков то здесь, то там алых бочков консервированных помидоров пикантно оттенялось простотой стола.