Нежное насилие - Мари Фишер

Хельга Гросманн подняла глаза на дочь и покачала головой.

– Иногда я не могу понять, действительно ли ты так наивна или только прикидываешься. А ведь тебе уже давно не тринадцать и даже не девятнадцать.

Раздался звонок, и в лавку вошел молодой блондин со стрижкой под ежика.

– Ну, я пойду, – объявила Даниэла.

– Но только сначала школьное задание и лишь потом «Астерикс», – крикнула Катрин ей вслед и сразу же поняла, сколь бесполезно это наставление, поскольку она все равно не могла проконтролировать его выполнение.

Между тем Хельга Гросманн повернулась к молодому человеку.

– Моя подруга хочет купить вот это, – произнес он, кивая головой в сторону пуловера, прикрепленного к щиту.

– Это – вещь дорогая. Чистый шелк. Ручная работа.

– Сколько?

Хельга Гросманн назвала цену.

– Да за такие деньги можно купить целый мотороллер!

– Подержанный – да. Но не у нас.

– Ну, ладно, давайте сюда. – Молодой человек вытащил бумажник.

– Вы уверены, что размер подойдет? Это – тридцать восьмой.

– Подойдет. – Он отсчитал купюры и положил на прилавок.

– Положить вам покупку в красивую упаковку?

– Разве что в изготовленную из экологически чистых материалов…

– Ну, разумеется. Мы пользуемся только такими лентами и бумагой, которые не слишком ядовиты.

– И все же не надо. Спасибо.

Хельга Гросманн сняла пуловер со щита и аккуратно сложила. Катрин же наклонилась и вытащила из-под прилавка обычную бумажную сумку с ручками и с выполненной пестрыми буквами надписью «Малая вязальня».

– Ой, с такой надписью мне не очень-то удобно идти по улице, – запротестовал молодой человек.

Мать и дочь переглянулись.

– Нет ли у вас чего-нибудь нейтрального?

– Минутку! – Катрин взяла бумажную сумку и очень осторожно, чтобы не надорвать ее, вывернула наизнанку. – Так будет достаточно нейтрально?

– Да, конечно, – пробормотал молодой человек, почти еще мальчик, и, сунув сумку себе под мышку, вышел из лавки.

Катрин позволила себе довольную улыбку, но мать ее примеру не последовала.

Ужин проходил в атмосфере преувеличенной вежливости. Хельга Гросманн и Даниэла стремились превзойти друг друга в выражениях типа «пожалуйста, моя дорогая» и «спасибо, моя дорогая», даже когда требовалось всего лишь пододвинуть хлебницу или тарелку с нарезанной колбасой. Из этого церемониального действа они не исключали и Катрин, стремясь создать впечатление, что они – разумные, цивилизованные люди, высоко парящие над всякими низменными чувствами и недомолвками.

– Ты почти ничего не ешь, моя дорогая, – констатировала Хельга.

Катрин с ощущением досады оттолкнула от себя тарелку, но сразу же взяла себя в руки и попросила прощения.

– Сожалею. Аппетита нет.

Она ожидала заявления, что она, видимо, слишком много съела за обедом, или расспросов, что именно она там съела. Но никаких вопросов не последовало. Бабушка и внучка продолжали с аппетитом закусывать, демонстрируя изысканные манеры и болтая о всяких пустяках.

Лишь после того, как бесконечно долгая и скучная трапеза закончилась и Катрин уже принесла поднос, чтобы убрать посуду, Хельга Гросманн вновь обратилась к теме, которая как бы витала в воздухе.

– Если мы с тобой останемся одни, дорогая, придется нам перестраиваться, – сказала она Даниэле, не глядя на дочь.

Катрин взорвалась:

– С какой это стати? Почему вы должны остаться одни? Что это ты говоришь?

– Ты ведь едешь в Гамбург.

– Разве я хоть словом упомянула о том, что собираюсь туда переезжать? Почему ты мне приписываешь такое? Я всего лишь, отвечая на вопрос Даниэлы, рассказала о том, чего хотел от меня Клаазен.

– А разве это не одно и то же? – спросила мать очень дружеским тоном, обнажая зубы в притворной улыбке.

– Нет, – почти выкрикнула Катрин.

– Не так громко, дорогая. Тебя слышно аж на улице.

– Нет, – повторила Катрин очень тихо, подавляя бешенство.

– Тогда Даниэла и я, видимо, неправильно тебя поняли.

– Да. И не просто неправильно, а совершенно неправильно.

Катрин собрала тарелки и с грохотом поставила на поднос.

– Но ведь наше непонимание могло произойти только от того, что ты выражалась крайне туманно. – Она повернулась к Даниэле. – Пожалуйста, дорогая, помоги маме.

– Я ни словом не намекала на то, что собираюсь переезжать туда, – заявила Катрин, чеканя каждое слово, – еще меньше на то, что собираюсь вас покинуть. Клаазен, как раз, наоборот, выразил мнение, что вы могли бы переехать в Гамбург вместе со мной.

– В Гамбург? – воскликнула Даниэла. – Но я не хочу в Гамбург!

– А что же будет с моей лавкой? – спросила Хельга почти так же громко.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – заметила Катрин примирительно, отлично сознавая, однако, что лицемерит: волнение матери и дочери уже ощущалось ею как возможность положительного решения. – Я ведь всего лишь передаю то, что предложил мне шеф. Но сама ни на секунду даже не допускала мысли, что могу принять это предложение.

– Не хочу уезжать из Гильдена, – надулась Даниэла.

– Об этом тебе нечего беспокоиться, дорогая, – сказала Катрин и вдруг почувствовала, что очень точно подражает ненавистному ей самой тону матери.

– Не могу же я бросить на произвол судьбы мою лавку, – запричитала Хельга Гросманн.

– Если было бы желание, вполне могла бы. Если сдать помещение, то доход будет не меньше, чем от лавки. А может, даже и больше.

– Ты допускаешь, что я на это способна? После того как я столько лет мучилась, чтобы вырастить тебя, чтобы у тебя было беззаботное детство?!

Катрин вовсе не была так уж уверена, что ее детство действительно прошло беззаботно. Кроме тех напряженных отношений между взрослыми, которые ей приходилось терпеть, была еще и «Малая вязальня», которая уже в школьные годы отнимала у Катрин едва ли не каждую свободную минуту. Но она не собиралась напоминать об этом матери, все равно никакого результата не будет.

– Пока это только идея.

– Этого Клаазена?

– Да, – признала Катрин после короткого колебания. – С какой стати этому типу пришло в голову вклиниваться между мною и тобой?

– А он ничего такого не делал. Он лишь рассуждал об этом, когда я сказала ему, почему не могу уехать из Гильдена!

Даниэла подхватила наподобие эха:

– Не хочу уезжать из Гильдена-а-а!

Катрин показалось, что дочь повторяет это уже в сотый раз.

– Тебе и не придется уезжать, дорогая, – сказала она почти механически.

– В любом случае, я считаю совершенно недопустимым, что ты позволяешь чужому человеку вмешиваться в твою личную жизнь, – горячилась Хельга Гросманн.