Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Нас уже трое, Наташа, Андрюша и, значит, отец

Так что грех жаловаться. Потом, никто же не запрещает: приходи, поиграй с малышом. И иди себе, пиши диссертацию. Что ж, я не единственный в своем роде: кажется, толстовский Алексей Александрович Каренин еще реже видел любимого сына Сережу. Таковы были нравы дореволюционного высшего российского общества, детей воспитывали кормилицы и няньки. Пушкина так вообще воспитала нянька Арина Родионовна. Вот и у нас в лучших традициях нашего Андрея почти до четырнадцати лет формировала бабушка Клара. Но сын подрастет и припомнит. Всю оставшуюся жизнь отец будет чувствовать между собой и сыном мучительную отчужденность и страдать от недостатка сыновьей близости и любви.

Однако вокруг столько ярких и интересных событий! Светская жизнь композитора – его премьеры и концерты. На них – вся семья и многочисленные друзья дома, коллеги. Списки всегда составляла Клара. Аплодисменты, цветы, автографы, поцелуи, улыбки, комплименты. Ношу охапки букетов в машину. Только что кончилась опера с говорящим названием «Безродный зять». Понимаю, что глупо, но вот хочется провалиться сквозь землю, и всё!

Да, счастливый отец!

В Большом театре перед началом балета «Любовью за любовь» толклись гости в тесной раздевалке под лестницей служебного подъезда, ведущего в директорскую ложу. Вдруг сверху полилась густая патока:

– Кого я вижу!? Самого патриарха советской музыки! Великого и гениальнейшего из всех живущих композиторов – самого Тихона Николаевича! Дорогой мой, любимый, великий человек и композитор, мой кумир, я этого не переживу! Как я счастлив вас видеть, моя жизнь озарена этой встречей! Кого мне благодарить за это счастье?

По лестнице спускался с распростертыми объятиями сам сладчайший Илья Глазунов. ТНХ чуть попятился, но его уже захватили мастеровые руки народного художника и мяли, мяли. Мне казалось, что всем окружающим стало неловко. Но, возможно, я ошибался. Избавившись от сияющего счастьем Глазунова благодаря появлению из – за вешалки верной Клары, ТНХ поспешил за кулисы поздороваться с танцорами…

Дома у ТНХ таких выходок не допускалось. Во всяком случае, не припомню. Зато была в доме важная книга – тетрадь. Самый, пожалуй, главный предмет. Лежала она у телефона. В нее записывались ВСЕ телефонные звонки – кто звонил, зачем и номер телефона. Одна кончалась, заводили новую. Клара неукоснительно требовала от всех домашних записывать каждый звонок. Я недоумевал, зачем это? Но тоже стал записывать.

Звонили разные люди. С утра. Днем. До глубокой ночи. Этот телефон был открыт для всех. А ночью, когда хозяин, попив чайку с домочадцами и гостями, уходил в свой кабинет, погружаясь с головой в глубокое кресло, звонили самые близкие друзья. Тогда он отрывался от нот и погружался в отшумевший день: актуальные темы, мелочи жизни Союза композиторов, новости и анекдоты. Никуда не торопясь, непринужденно расспрашивал, смачно смеялся. А куда торопиться, вся ночь впереди.

Композиторы – народ ночной. После спектаклей и концертов самое время расслабиться, пошутить, обменяться впечатлениями. О чем-то подолгу разговаривал с тихим, виновато улыбающимся Мишей Мееровичем, автором всей музыки к фильмам Юры Норштейна, до слез его смешил анекдотами вкрадчивый Лева Солин, уже за полночь звонил Миша Зив и добивал последними московскими сплетнями. Обо всем говорилось… кроме политики. Как-то хватало им тем без нее.

ТНХ обожал еврейские, армянские анекдоты и часто хохотал звонко, от души. В отличие от Шостаковича, который, помню, ни разу даже не улыбнулся на спектакле Аркадия Райкина для членов Комитета по Сталинским премиям. Райкин по этому поводу страшно переживал, вдруг премию не дадут.

Недосып ТНХ добирал днем. У этого человека была гениальная способность: отключаться по ходу минут на пять и просыпаться враз посвежевшим, отдохнувшим. Я видел, как он незаметно засыпал в машине, на концертах, на собраниях, за столом… Кажется, при этом он все слышал, во всяком случае никогда не выпадал из темы. Как это у него получалось? Как вообще в нем сочетался лирический дар композитора и темперамент харизматического публичного деятеля? Он сам не раз утверждал, что черпает вдохновение в своей общественной работе. Только Клара печалилась, сколько он не дописал хорошей музыки из – за бесконечных заседаний и собраний. Кто знает? Я видел только, как мгновенно он переключался. И никогда не отмахивался от просьб о помощи.

Потому записи в телефонной книге все множились и множились. Надо было записать, что манина племянница поступила – таки в институт. Что чей – то сын взят в армию со второго курса консерватории, это безобразие. Значит, будут снова звонить, вечером. Кому – то срочно нужна квартира. Кому – то достать лекарства в Кремлевке или заграницей. Срочно нужна операция, нельзя ли попасть к Коновалову в нейрохирургию? А можно показать талантливого мальчика? Ну, просто гений, вундеркинд. А вот звонок из Ростова, просят передать благодарность… Или случился скандал в дачном кооперативе, надо срочно приехать на заседание Правления. Или…

Как-то в удобный момент я спросил: где предел? Ответ запомнил на всю жизнь:

– Никогда не отказывай, когда к тебе обращается за помощью. Потому что придет время, когда ты уже никому будешь не нужен. И это страшнее всего.

Ужас в том, что такое время для него все равно наступило, когда рухнула империя, и ядовитые языки назвали его сталинским ставленником, душителем свободы в Союзе композиторов. Это было неправдой, он будет тяжело страдать, но никогда не оправдываться. Сильный характер.

Как же он так жил, что его все любили? Все тридцать лет на моих глазах. Теперь жалею, что не записывал. Помню картинками. Полутемный коридор с нанизанными на него комнатами: справа кухня, спальня, детская. Слева гостиная с длинным столом и кабинет, едва вмещающий диван, стол, шкаф и рояль. Коридор тесен, ибо завален до потолка книгами, нотами, журналами. Еда простая: сосиски, яйцо всмятку, чай с лимоном. Обед из спецстоловой в алюминиевых судках: суп протертый, котлеты, тефтели с гречкой, компот. ТНХ любил чайную колбасу.

И было это мне поручение – ездить с шофером в Дом на набережной за едой. Специальной книжечкой с талонами снабжали членов ЦК и депутатов Верховного Совета. Причем, разные они были. Наша – самого нижнего уровня. Подороже, и по ней не все продукты шли. Но и того, что можно, достаточно: и красная – черная икра, и балык, и ветчина, и карбонат, и чайная колбаса с чесноком, и угорь… Но мы брали обычный обед. Полные судки. Для гостей.

За большим всегда раздвинутым столом гости. Здесь не едят в одиночестве. Сидят за полночь, шутят шумно, то и дело звонит телефон. Обсуждали спектакли, концерты, новые произведения, кто как играл, как пел и как звучал оркестр. Серьезные разговоры за столом велись с Лёвой Гинзбургом, тоже другом семьи, музыкальным критиком и советником ТНХ по делам Союза композиторов. Но ни разу за все годы не слышал я и слова о политике, о проблемах страны. Инстинкт самосохранения? Похоже, художники предпочитают высказываться в творчестве. За что и получают от правительства соответственно. А личная жизнь – кому как удастся. Мухи отдельно от котлет. Художника в конечном счете судит история, а не уголовный кодекс. И критики, и сиюминутный слушатель, зритель, читатель склонны к ошибкам. Как и я. Но то, что музыка ТНХ переживет его биографию бессменного секретаря Союза композиторов, я никогда не сомневался. И теперь не сомневаюсь.

И так каждый вечер. В квартире на Миусах.

Вспоминаю, кто ж сидел за тем длинным столом в разное время? Ну, неизменно старшая сестра Клары бывшая актриса немого кино тетя Маня, практически жившая в доме. Высокий, худой и капризный брат дядя Миша, красный партизан из конницы Буденного, известный в Москве коллекционер марок. Кто же еще? Рассказывает театральные новости и подыскивает по ходу разговора неожиданные рифмы давний друг семьи, не имеющий возраста поэт и актер театра Советской армии, автор текстов к опереттам ТНХ влюбленный всю жизнь в Клару Яков Халецкий. По праздникам приходит важный Серафим Туликов, ироничный Оскар Фельцман.

С его сыном Володей, мы по весне летали в Сочи, он сбегал туда от весенней аллергии, а я в сочинский «Спутник» с лекциями. Мне нравилось его чувство юмора, что-то одесское было в нем. От отца, наверное. Володя скоро попадет в отказники и просидит почти 10 лет без концертов, разучивая дома репертуар мировой классики.

Потом его примет в Белом Доме президент США, и пианист Владимир Фельцман сделает успешную исполнительскую карьеру. Рафинированный, изысканный и недоступный, он уединится под Нью – Йорком, в доме в лесу, где бродят олени. Через много лет мы встретимся с ним на его гастролях в Лос – Анджелесе, и он меня не узнает. Потом пришлет коллекцию своих записей с теплой надписью…