Маленькая хня - Лора Белоиван

— Это не это, — пискнул, догадавшись, бывший жрец. Мгновение — и хруст шейных позвонков Воловика возвестил о том, что ему так и не суждено стать зэком. Ольга Владимировна на секунду с удовольствием прислушалась.

Наступив на тело мертвого ребенка, она выбрала следующий инструмент для извлечения понравившегося ей звука. Шея маленькой Танечки Потаповой хрустнула с каким-то всхлипом, и это было здорово.

На все про все у Ольги Владимировны ушло каких-то пять минут. Хватая детей по одному, она сворачивала им шеи и бросала обеззвученные тела на пол, чтобы в следующий момент выдернуть из-за парты очередную жертву.

...Нет, все было совсем не так.

Ольга Владимировна не сворачивала детям шеи. Она просто перестреляла их из калаша, который случайно завалялся в шкафу между пожелтелыми рулонами прошлогодних стенгазет. Вошедшие на звук автоматных очередей завуч и директор были неприятно поражены масштабами предстоящего ремонта в классе, где даже потолок был исчиркан пулями, а уж о том, чтобы кровищу забелить какой-то там известкой, и речи не шло.

Нет, и опять не так.

Ольга Владимировна поделила класс на две части, выстроив девочек вдоль левой, а мальчиков — вдоль правой стен. Девочек она перестреляла (кроме отпросившейся в туалет Тани Потаповой), а мальчиков брала за ноги, раскачивала и била их головами об стенку, что, конечно, было достаточно утомительно, но более занятно. Вернувшуюся из туалета Таню Потапову она удавила, за что и получила выговор от завуча и директора.

— Детей надо давить еще в колыбели, Ольга Владимировна, — сказали они, — так что зря вы так с девочкой.

Но выговор последовал не сразу, да и вообще, между нами говоря, не было никакого выговора. Избиение младенцев состоялось без свидетелей, а у Ольги Владимировны имелось алиби. Расправившись с классом, Ольга Владимировна, утомленная еще больше, чем перед работой, села за свой педагогический стол.

Овцы и волчищи иногда меняются ролями, говорили пророки, но их, как обычно, никто не слушал, потому что они всем надоели.

— Надоели, — сказала себе под нос Ольга Владимировна, — Воловик, сотри с доски эту мерзость! Уфф, как я от вас устала.

Но отдохнуть как следует ей, конечно, не удалось, потому что зазвонил звонок на урок и она стала объяснять правило на мягкий знак в существительных с шипящими на конце.

На звезду она тем вечером не полезла. Пасмурно было. Да и вообще, не хотелось.

Сергей Николаевич, страдая от несчастной любви, проткнул себе вилкой язык и даже не заметил. Только в кастрюльке, из которой он ел луковый салат, все закрасилось красным и всплыло на поверхность. Кровь в кастрюльке прибывала до тех пор, пока Сергей Николаевич не понял, что сидит над салатом с высунутым языком, из которого хлещет.

Сергей Николаевич попробовал было закрыть рот, но язык, став горячим и каким-то большим, во рту не помещался. Тогда Сергей Николаевич попытался запихнуть его пальцем, но добился только того, что из языка сильно брызнуло и попало на стенку. Все было так плохо, что Сергей Николаевич заплакал.

Марина Олеговна, которую несчастливо любил Сергей Николаевич, жила окнами напротив и несчастливо любила Сергея Николаевича, наблюдая за ним в театральный бинокль. Окуляры бинокля были довольно слабыми, и Марина Олеговна для улучшения видимости растягивала себе левый глаз. Когда Сергей Николаевич пытался запихать свой раненый язык в рот с помощью пальцев, Марина Олеговна так натянула глаз, что он лопнул. Женщина была увлечена и не почувствовала боли, только мужчина в доме напротив пропал из ее поля зрения.

Сергей Николаевич, сидя у себя в кухне на столе, перестал плакать, протянул руку и снял со стены небольшое зеркало. Он хотел исследовать рану на языке, но она была не сверху, а снизу. Язык требовалось немного вывернуть и сдвинуть вправо, но он не подчинялся сигналам из мозга. Помогая себе пальцами, Сергей Николаевич стал крутить язык по часовой стрелке, стараясь не пачкаться кровью. В момент, когда рана стала доступной обзору, Сергей Николаевич увидел в зеркале отражение соседнего дома и Марину Олеговну в окне. Забыл обо всем на свете, Сергей Николаевич продолжил крутить свой язык до тех пор, пока не оторвал его.

Марина Олеговна, безуспешно протирая левый окуляр бинокля, решила сменить угол зрения и принялась растягивать правый глаз. Сергей Николаевич на мгновение четко прорисовался в окуляре, но тут же исчез из него навсегда. Марина Олеговна, задрав халат, стала протирать подолом стекла бинокля, немного удивляясь тому, что совсем ничего не видит без театральной оптики, а та, похоже, испортилась.

Сергей Николаевич, увидев свой оторванный язык, от неожиданности выронил зеркало и разбил его на три части. Это было единственное зеркало Сергея Николаевича, и он принялся трогать осколки, желая выбрать больший и рассмотреть у себя во рту то, что там теперь было. Выбрав, Сергей Николаевич снова сел на стол, утвердил осколок у себя на коленях и, придерживая его рукой, открыл рот. В другой руке он держал оторванный язык, намереваясь хоть как-то приделать его на место. Изо рта вылилось очень много крови, загадившей зеркало. Положив язык на стол, Сергей Николаевич хотел протереть осколок растянутой мотней своих стареньких треников, но нечаянно захватил ее в кулак вместе с членом, который и обрезал об острый зеркальный край ровно посредине.

Марина Олеговна, ощупью пробираясь по темной квартире, случайно наступила на спящую кошку и раздавила ее. Почувствовав мягкое и теплое, прилипшее к ее тапочке, Марина Олеговна попыталась освободить ногу и пошаркала ею по половицам. Примерно через полминуты шарканья нога освободилась, и Марина Олеговна пошла в потемках дальше, недоумевая по поводу таинственного липкого предмета, оставшегося где-то позади, и разгильдяйства энергетиков. Марина Олеговна помнила, что на кухне, в третьем шкафчике справа, на верхней полке, лежат две церковные свечи.

Отрезавший себе половину члена Сергей Николаевич бросился к телефону и набрал 03. «Скорая слушает», — сказали в телефоне усталым доброжелательным голосом. «ААААААААЭЭЭЭЭЭЭЭ», — сказал Сергей Николаевич в трубку, после чего в ней запикало. Сергей Николаевич вспомнил про свой язык и побежал за ним в кухню.

Языка на столе не было.

Марина Олеговна, нащупав табуретку и примерно отсчитав третий шкафчик справа, придвинула мебель поудобнее и взобралась на нее, для равновесия придерживаясь за дверцу стоящего рядом холодильника. В тот момент, когда обе ее ноги уже были на табуретке, но центр тяжести еще не переместился в нужную плоскость, дверца холодильника открылась и Марина Олеговна полетела на пол, ударившись ухом об угол стола. В ухе громко стрельнула пушка, после чего наступила тишина.

Сергей Николаевич, чье время истекало вместе с кровью, сделал на кухне полный хаос, но языка так и не нашел, зато потерял половинку члена, которая все это время была зажата в его руке вместе с лоскутком от треников. Обессилев и утратив последнюю надежду на все, он сел на пол и завыл подстреленным волком. Через 15 минут он умер.

Марина Олеговна, очутившись в беззвучном черном вакууме, села на пол и завыла подстреленной волчицей. Через 15 минут она умерла.

Но ей-то, конечно, было проще, чем Сергею Николаевичу: женщины вообще легче переносят несчастливую любовь.

Анатолий Михайлович родился совершенно сформированным мужчиной, только маленьким и легким: длина 51 см, вес 3700 граммов. Да и странно было бы, если б он появился на электрический свет родильного зала сразу большим и тяжелым: длина 178 см, вес 83 кг. А так он никого не удивил: ни акушера, принявшего в свои ладони хорошо выбритого краснолицего джентльмена, ни собственную мать, которая вообще не заметила во внешности сына никаких странностей или отклонений, кроме неземной красоты.

Вскоре после своего рождения Анатолий Михайлович пришел к матери и, сославшись на срочные дела, тут же ушел обратно. «Анатолий Михайлович! — крикнула ему вслед родительница, — а сисю?» Но Анатолий Михайлович, буркнув что-то себе под нос, только махнул рукой. До ужина он где-то пропадал, а вечером, вернувшись голодным и усталым, приник к материнской груди, высосал оттуда весь суп с фрикадельками и макароны по-флотски, рыгнул, пукнул и уснул. Мать осторожно переложила сына в кроватку, а потом, стараясь не разбудить, тихонько сняла с него галстук, туфли, брюки и пиджак. Из кармана сыновнего пиджака выпала сложенная вчетверо бумажка, оказавшаяся свидетельством о браке. «Уже прибрала какая-то», — поняла мать и тихонько заплакала.

С этого дня Анатолий Михайлович стал бывать дома не чаще пяти раз в неделю. Остальное время он где-то пропадал, но мудрая его мать ни о чем не расспрашивала сына, делая вид, что все происходящее — в порядке вещей. Но один Бог знает, сколько горя вынесло сердце матери, прекрасно знающей, что дитя, единственное, дорогое, кровиночка и солнышко — болтается у какой-то неизвестной гадкой бабы, хитрой твари, заманившей чистого, наивного Анатолия Михайловича в свои ужасные сети и мерзкие ловушки. Бабу эту она, впрочем, видела довольно часто, но никогда не спрашивала Анатолия Михайловича, кто она такая и надо ли ей наливать чаю.