Ведьмы и Ведовство - Николай Сперанский

Однако как ни опустился в начале средних веков культурный уровень римской иерархии, но она все же смогла остаться иерархией – она по-прежнему продолжала править духовной жизнью общества. Как бы ни малограмотен был школьник, который рукополагался в священнический сан, но с этого момента он становился ответственным за вечное спасение своих прихожан. Он принимал на себя долг бдительно следить за доброю их нравственностью, причем в главнейшую обязанность ему вменялась борьба с тремя важнейшими «каноническими» грехами: убийством, блудом и идолопоклонством – широкий термин, обнимавший, кроме действительного идолопоклонства, и всякие виды волшебства и суеверия.

А суеверием насыщена была вся атмосфера религиозной жизни раннего средневековья. Его довольно было, как мы видели, и в завоеванной варварами империи; но сила его господства в христианском мире стала совсем иною, когда быстрая перемена религии сразу превратила в суеверие все то, что так долго было для германцев их истинной верой. «Язычество как религия исчезло, но, низведенное на степень суеверия, оно продолжало существовать. Народ отрекся от старых своих богов, но не утратил веру в их власть и силу. Церковь учила проклинать их. Но народ не забывал про их могущество: в Мерзебургских Заклинаниях поминаются друг за другом Бальдер и Вотан, Зингунт и Зунна, Фрея и Волла: теперь, положим, их чурались, но это не мешало их бояться (Merseburger Zauberspriiche – памятник, сохранившийся в записи X века). Мало того, мы наблюдаем в эту пору введенные церковью церемонии, где боги языческие предавались поруганию. Не служит ли это признаком того, что известные симпатии к низверженным властителям мира все еще продолжали жить в народе? Вера в силу языческих богов слилась затем с церковным учением о сатане и демонах и в этом получила для себя самую крепкую опору. Тогда как латинская церковь требовала, чтобы принимающие крещение отрекались от дьявола, во франкской церкви это заменялось вопросом: «Отрекаешься ли ты от лихих духов (den Unholden)» – от всех вражеских сил, будь то демоны или боги. Дьявол, перед которым трепетал народ, теперь теряет всякое сходство с библейским искусителем: он превращается в чисто мифологическую фигуру…

«Наряду с языческими представлениями и, может быть, даже еще более цепко, нежели они, держались и языческие обычаи. Повседневная жизнь была опутана густой их сетью. Вера в рок вела к вере в приметы: о них спрашивали гадателей, но каждый и сам толковал различные случайности как знамения. В родстве с этим стояло деление Дней на счастливые и несчастные: особую важность при этом придавали фазам луны. Из страха перед темными силами родился страх перед волшебством, по воле направляющим действие этих сил к определенной цели. Как на Божьем суде читались особые молитвы и заклятья, чтобы предотвратить возможное перекрестное влияние волшебства, так точно волшебства опасались на каждом шагу и в обыденной жизни. Ему приписывались все беды, которые случались с человеком или его добром, с его скотиной и полями. С видимой непоследовательностью, но совершенно понятным образом люди, проклиная колдунов, стремились в то же время таким же волшебством предохранять себя от волшебства. Человек охранял свою жизнь, навешивая на себя амулеты; он оберегал свои нивы, ставя на них шесты с привязанными лоскутами бумаги; колокола получали крещение, чтобы звон их мог предотвращать град, и против засухи применялось одно совсем уже удивительное средство. Слово и песня, травы и камни, священнейшие и омерзительнейшие предметы – все шло в дело, чтобы околдовать окружающих. Особенно болезнь и смерть побуждали испытывать силу волшебства. Целебные травы собирались с нашептываниями. Чтобы вылечить больного ребенка, мать клала его на очаг или на крышу, а отец проползал через вырытый в земле ход, который он потом затыкал терновником. Дом, где лежал покойник, охраняли, сжигая хлебные зерна. И над самим покойником окружавшие пели заклинания; дикими шутками стремились они разогнать страх перед смертью» (A. Hauck, Kirchen-geschichte Deutschlands, II, 756-61).

Само собою разумеется, что в подобной атмосфере цвели пышным цветом и профессиональные занятия волшебством. Известный лионский епископ Агобард (IX век) рассказывает нам, что в его епархии «отведение бурь» составляло правильный и весьма доходный промысел, а съехавшиеся в 829-м году на Вормский Собор прелаты так говорили императору Людовику Благочестивому про распространенность колдовства в его империи:

К великому нашему прискорбию должны мы сообщить Вам, что в Вашей стране от времен язычества все еще остается множество опасных лиходеев, занимающихся волшебством, ворожбой, метаньем жеребьев, варкою зелья, снотолкованием и т. п., каковых Божеский закон предписывает наказывать нещадно. Не подлежит сомнению, что некоторые лица обоего пола с помощью нечистой силы любовными напитками и яствами лишают других рассудка. Эти люди своим колдовством наводят далее бури и град, предсказывают будущее, перетягивают от одних к другим зерно с поля, вынимают молоко у коров и вообще совершают бесчисленное множество подобного рода преступлений. Подобные лиходеи тем строже должны наказываться государем, чем дерзновеннее они осмеливаются таким путем служить дьяволу.

Все это церковь желала с корнем вырвать из среды вверенного ее духовным попечениям общества, и, надо ей отдать справедливость, она действительно потратила на борьбу против суеверия немало добросовестных усилий. Она преследовала виновных и на своем forum externum, т. е. перед епископским судом, и на своем forum internum, т. е. в исповедальне: она вменяла, как мы уже заметили, обличение «идолопоклонства» в одну из первых обязанностей своим пастырям душ. Она стремилась сделать своей сотрудницей и светскую власть. Духовенство склоняло государей покинуть старую германскую точку зрения, по которой колдовство являлось преступным лишь в меру реально причиненного им вреда, и усвоить законоположения позднейшего римского права, где всякое колдовство, хотя бы благодетельное, считалось подлежащим наказанию, как грех против религии. Но после наших предварительных замечаний, мне кажется, излишне будет доказывать, что эта борьба католической церкви с суеверием была совсем не тем, чем в наше время представляется подобная культурная задача. Для нас главнейший смысл такой борьбы заключается в распространении среди общества известной доли здравого скептицизма, и слово «суеверие» давно стало для нас синонимом вздорных бредней. Совсем иначе понимала свой термин superstitio средневековая церковь. Для нее «суеверие» представляло собой не пустую веру, а только запрещенную веру, преступное обращение к нездешним силам с нарушением преданности, которою христианин обязан Богу. Что же касается реальной возможности колдовских деяний, то в общем пастыри в ней так же мало сомневались, как их паства. Да и откуда было католической иерархии раннего средневековья черпать иные взгляды по этому предмету? «Поэты», которых ее служители в годы юности заучивали в школе, снискивая необходимую для латиниста copiam verborum, служили только источником прибавочной смуты в их умах, так как сказания о древних богах и героях эти дети деревни понимали вполне буквально. Как отражалась в их сознании хотя бы Энеида, нам ясно из того, что школа в конце концов самого ее автора провозгласила величайшим из древних магов. В отрывках из Св. Писания, с которыми школьники знакомились при изучении церковного обихода, их восприимчивое воображение тоже главным образом останавливалось на рассказах о библейских чудесах. Чудесно-фантастическим элементом насквозь пропитан был и тот род христианской литературы, который пользовался один сколько-нибудь значительным успехом среди немногочисленных клириков, не покидавших и после школы привычки заниматься чтением – я разумею Жития святых восточного и западного происхождения с знаменитым Житием Антония Великого во главе. И, наконец, немногие избранники, которые путем самостоятельного труда доходили до знакомства с истинным христианским богословием, при наличности в нем известного нам учения о демонах, тоже не видели себя вынужденными порывать связь с первобытным анимистическим миросозерцанием. Умственный облик тогдашней католической иерархии сразу встанет у нас перед глазами, если мы вспомним, что она сочла возможным передать представителям церкви руководство Божьими судами, что с ее разрешения клирики святили там кипяток, куда обвиняемый должен был опустить руку, с ее разрешения давали обвиняемым есть корки хлеба с написанными на них словами молитвы Господней и т. д. А что клирики делали из церковной обрядности самовольно, то часто переступало уже всякие границы, превращаясь с христианской точки зрения в подлинное кощунство. Во многих случаях борьба подобных клириков против колдунов, по давно сделанному замечанию, являлась не более как борьбой двух магий. Но, даже оставляя в стороне эту повседневную церковную действительность, считаясь лишь с намерениями верховных руководителей римской церкви, поскольку они выразились в церковном законодательстве, мы все же должны будем согласиться, что в данном случае иерархия оказывалась на той же интеллектуальной почве, как и паства. Таким образом, в своей борьбе против народных суеверии она имела в распоряжении одно лишь средство – угрозы и репрессию; а средство это по свидетельству многовекового опыта является в сфере духовной жизни орудием крайне ненадежным, и нас поэтому не может удивлять, что вопреки всем громам церкви на протяжении столетий все те же первобытные суеверия жили в народной массе, почти не ослабевая. Еще один писатель одиннадцатого века сделал характерное замечание, что суеверие в народе передается от отца к сыну, как бы законная составная часть родительского наследства.