Первый человек - Ксавье-Мари Бонно

Старик встал и подошел к стене. Мальчик увидел в свете факела знаки на стенах — ладони тех, кто был посвящен в тайные обряды. Ни один ребенок не имел права видеть эти магические знаки. Старик качнул факелом над головой, и стал виден большой нарисованный олень, который как будто бежал по потолку. Мальчик, испугавшись, что дух-олень схватит его и унесет, пригнулся еще ниже и закрыл глаза.

В этот момент он увидел, как старик прижал ладонь к скале и сдул на нее горсть земли. На этой руке не хватало трех пальцев — большого и еще двух.

17

Вильжюиф, 20 декабря

ПУМ! Общая комната вздрогнула от резкого звука. Потом еще раз: ПУМ! Тома поднял тяжелые веки.

Большой Люлю колотил своими громадными кулаками по настольному футболу. Дикий грохот исходил из нижней части его живота и заполнял собой общую комнату. Сидящий напротив Люлю Пьеро следил взглядом за зигзагами пробочного мяча. В мозгу у него была полная каша, а глаза после успокоительных были словно выстираны с мылом. С тех пор как он приехал сюда, санитары строго обходились с Пьеро — обездвиживали, надевали смирительную рубашку и пичкали мощной химией — той, которая переворачивает центральную нервную систему и превращает волков в ягнят.

Со времени приезда Отрана в эту лечебницу для тяжелобольных прошло три недели. В последнее время ему разрешили выходить в общий зал. Здесь работали кондиционер и отопление и не пахло неудавшимися жизнями, моющим средством и мочой, как в других общих помещениях лечебницы.

На Люлю была синяя поношенная пижама, брюки которой блестели в протертых местах. От наркотических лекарств его волосы были словно намазаны помадой, а кожа на рябом лице стала липкой. Лицо у него было как у падшего ангела — во взгляде пустота, тонкий нос и щеки все в царапинах от расчесов. Люлю — убийца, Пьеро ничуть не лучше его.

Старший санитар широкими шагами прошел по залу. Расстегнутый, без единого пятна халат развевался при каждом его шаге, как плащ. Через большие окна просачивался серый, словно от грязи, свет: тусклый зимний день все никак не мог умереть. Каштаны во дворе своими прямыми стволами напоминали стоящих по стойке «смирно» часовых. Их голые тощие ветки высовывались из лохмотьев коры. Отран сел на скамью. Ее ножки были намертво прикреплены к каменным плитам, которыми был вымощен двор. Плиты были светло-желтые, бордовые и серые.

Старший санитар прошел по залу в обратном направлении, остановился возле Отрана и спросил:

— Стало лучше, Тома?

Отран не торопился ответить.

— Все в порядке?

Отран слегка покачал головой из стороны в сторону и сделал рукой знак: «Все в порядке».

Сидевший на соседней скамье Франсуа — арестант, у которого в глазах была пустота после многих лет камеры и успокоительных, — задрал вверх свою футболку и натянул ее себе на лицо.

Стал виден его гладкий живот и посередине черная дыра — пупок. Франсуа с недавних пор стал так накрывать голову одеждой, когда не хотел видеть лица обитателей сумасшедшего дома. Он прятался за несколькими сантиметрами ткани. В этом куске материи для него были заключены весь мир и его собственные восторги — видения иного мира, похожего на рай.

Тома закрыл глаза и сделал вдох. Воздух лечебницы больше не раздражал его своим прогорклым привкусом. В последнее время папа советовал ему быть спокойным, не привлекать к себе внимания санитаров. Советовал быть примерным сумасшедшим, ненормальным, которого можно вылечить. Быть тем, кого можно приручить несколькими бокалами медока [28]и такими глупыми занятиями, как скульптура и гончарное дело.

Его час скоро настанет: папа предсказал ему это.

Во время прогулок во дворе Отран каждый раз садился на землю в одном и том же месте, под каштаном, который рос в нескольких шагах от наружной стены. Здесь он незаметно клал одну ладонь на землю и слушал духов, как научил его папа. Сначала из утробы земли поднимались шумы, в которых невозможно было отделить звук от звука, — жалобы душ. Затем — искаженные урчащие звуки и, наконец, слова, из которых медленно складывались фразы. В одной из этих фраз звучало его имя, потом оно возникало в другой и в третьей. И длинная вереница звучащих один за другим голосов овладевала Отраном.

Песня подземного мира через пальцы проникала в тело Тома и рассыпалась внутри на тысячи сверкающих частиц. Он становился землей, дыханием животных, мощью деревьев и силой весенних цветов. Он был всем этим одновременно.

Три санитара, которые сопровождали Отрана, никогда не спрашивали своего пациента о его поведении — об этой странной мании прислушиваться к звукам, прилетающим из-за дверей потустороннего мира. И в любом случае они бы его не поняли. Самый здоровенный из троих постоянно предлагал:

— Давай сыграем в футбол, Тома.

— Нет, — отвечал Отран. — Мне лучше с моими книгами.

— Понятно: с первобытной историей. Тебя увлекает только она.

— Да. В этой эпохе было бесконечно много чистоты!

От санитаров пахнет горечью. Это запах страха, который их мучает. Они боятся Первого Человека, потому что он — их чудесная совесть, их самый благородный инстинкт. Он — глубже всего спрятанная часть их души. То изначальное в ней, что не запачкано и не утратило свежести. Первый Человек питался силой живых существ, он впитывал в себя души тех, кого победил. Санитары не знали по-настоящему, насколько велика его сила, но боялись его.

Однажды Тома услышал разговор одного из них с новичком, которого звали Жак. Этот Жак был сложен как боксер-тяжеловес и брил бороду.

— Остерегайся Отрана — номер 17, корпус 36, — сказал Жаку санитар. — Никогда не упускай его из виду! С тех пор как он здесь, у меня из-за него поджилки трясутся.

— Но он, можно сказать, ведет себя примерно.

— Да, но он самый крутой из крутых.

Жак незаметно бросил взгляд в сторону Отрана. Тома улыбнулся ему, но не стал задерживать на нем взгляд. Главное — не рассматривать долго!

На следующий день в этот же час три санитара вышли из общего зала: их срочно вызвали в палату 38, где начались приступы болезни у всех четырех пациентов. Причиной всего был бешеный здоровяк с толстыми, как окорока, руками. У него иногда еще случались приступы бреда. В тот день, когда его в первый раз привели в скульптурную мастерскую, он укусил Жильбера — простака, который не понимал, зачем здесь находится.

Тома Отран спрятался в закоулке, который не просматривался ниоткуда. Через смотровое окно он увидел, как мимо прошел начальник отделения со смирительной рубашкой в руках. Значит, этого, с руками-окороками, будут обездвиживать. А неподвижность делает самых сумасшедших из сумасшедших еще более сумасшедшими.

Отран бросил взгляд в сторону кухни. Нет, санитар не может увидеть его оттуда. Тома прикинул, сколько времени ему нужно, чтобы открыть дверь общего зала, добежать до своего дерева, взобраться на него, перелезть через ров и добежать до ограды. Когда Отрана везли сюда, тюремная машина остановилась в общей части лечебницы, и он, глядя из ее похожего на бойницу окошка, заметил, что в одном месте высота стены была всего полтора метра. Если бежать со скоростью великого охотника, он окажется у этой стены через четыре минуты.

Самым трудным было выбраться из этой клетки для сумасшедших людей. Он готовился к побегу уже шесть лет. Готовился со злым упрямством человека, который знает, что его никогда не освободят от наказания и даже не позволят на время уходить с территории. Для него нет снисхождения. Никаких послаблений: его считают слишком опасным.

Тома снова посмотрел в сторону кухни. От комнаты, где он находился, ее отделял застекленный проем. Санитар, водя взглядом по общему залу, не мог заметить затененный угол — убежище Отрана.

Люлю наклонился над настольным футболом. Пьеро не сводил глаз с мяча, который лавировал между игрушечными футболистами, стоящими по стойке «смирно», как оловянные солдатики. Франсуа по-прежнему сидел неподвижно под куском ткани, уйдя ото всех в свой звездный мир.

Тома осторожно открыл дверь и вышел, не забыв закрыть ее за собой. Он пробежал под окнами лечебницы — согнувшись пополам, но легко, как молодой спортсмен. Дерево голосов не было видно ни с одного наблюдательного поста. Тома взобрался на него, крепко хватаясь за ствол сильными ладонями, вцепляясь в кору пальцами, как когтями. Оказавшись на главной ветви, он стал виден тем, кто работал на больничной кухне. Сев на эту ветвь верхом, Тома подтягивался все выше. Добравшись до конца ветви, он встал на ноги, пригнулся как можно ниже, чтобы сила толчка была наибольшей, и прыгнул. Длина прыжка была три метра. Любой, кроме него, переломал бы себе кости.

Он преодолел ров. Теперь только ограда лечебницы отделяла его от внешнего мира. Асфальтированная дорожка огибала трехэтажное здание из блоков песчаника. С этой стороны наружная стена была слишком высокой. Нужно было добраться до административных корпусов, а до них оставалось более двухсот метров открытого пространства.