Реникса - Александр Китайгородский

Неплохо. Что же остается на долю религии? Оказывается, это фундаментальная оценка культуры, воплощенная в мифах, ритуалах и этике. Кроме того, она включает в себя отношение человека и культуры к тому неизвестному, которое лежит за границей науки и научного контроля.

Если расшифровать это туманное заключение, то получится следующее: на долю религии остается пропаганда библейских мифов (это и есть фундаментальная оценка культуры, воплощенной и пр. и пр.) и пропаганда веры в бога (который и есть неизвестное, лежащее за границей науки). Впрочем, несколько ниже Хатчисон более ясен и говорит, что на долю религии остается определить, что такое хорошо и что такое плохо, а также оценивать реальный мир как целое.

Первое вполне понятно, а второе – типичное пустословие.

Итак, церковь борется лишь за одно – за признание права издания морального кодекса. Право же, ради столь простого вывода не стоило писать толстую книгу. Что же касается морального кодекса, то пастор прав в том, что этические суждения, являясь суждениями долженствования, не относятся к классу утверждений естествознания. Однако ему не хочется думать, что наука, и только она, способна разработать пути к достижению святой цели – сделать людей счастливыми.

Тяжело стало церкви воевать за монопольное право предписывать людям их правила поведения. Но трудности современных теологов этим не ограничиваются. Они отчетливо понимают, что церковь рухнет, если она не станет бороться за ритуалы и мифы, с помощью которых создаются религиозные традиции, позволяющие сплотить верующих около пастора. А так как библия не может быть принесена в жертву современной науке, то ей надлежит дать современный комментарий.

В одном из параграфов отчетливо излагаются взгляды на бога и человека, от которых отказаться нельзя. Новизны здесь нет. Есть бог, и он творит историю. Люди и нации находят смысл своего существования в исполнении воли божьей. Бог один, и представителей на Земле у него нет. Пути господни по-прежнему неисповедимы. Каждому человеку дано лишь чуть-чуть света, чтобы ему была ясна его роль в истории. Кроме того, ему дана вера, что некая скрытая от него цель у истории имеется. Большего не дано. Приводится даже для ясности сопоставление роли человека в истории с ролью музыканта симфонического оркестра, который знает лишь свои ноты, но не партитуру симфонии.

Бог – творец и судья. Что касается акта творчества, то понимать его надо небуквально. Эволюция сама по себе, а божьи дела сами по себе. Допытываться, трудился ли бог над своим созданием три миллиарда лет или работа над превращением обезьяны в человека совершена в мгновение, – это неприлично и означает непонимание духа современной религии. Что же касается изгнания из рая, то оно произошло тогда, когда… человек возгордился и вообразил себя богом. Детали с Адамом, Евой и змием несущественны.

Пастор соглашается, что интеллигентного человека XX века не устрашишь приближением судного дня. Не верит, и баста. Автор сокрушается по этому поводу, и призывает верить в конец вещей, и пытается доказать, будто это можно совместить с наукой.

Что же касается взглядов на сущность человека, то они мало изменились. Для церкви человек сочетает в себе образ бога, образ творения бога и образ грешника. Оправданием этого утверждения является человеческая история. (Можно пойти автору навстречу и рассматривать сию краткую характеристику человека как некоторую поэтическую мысль.)

Вот и всё, что нам смог предложить профессор Хатчисон. Скажем прямо – немного.

Физики показывают пример придирчивости

Перейдем теперь к другой теме. Речь пойдет об очень простых с виду утверждениях, касающихся самых различных событий, происходящих в мире.

Начнем с явных несуразностей. Сказать: его дом наводится слева – значит ничего не сказать. Так же точно бессмысленно утверждение: это дерево видно под углом тридцать градусов. Ясно, эти фразы бессмысленны по той причине, что не указана реальная обстановка, для которой такие утверждения делаются. Если мы не укажем, по отношению к чему слева расположен дом и с какого места дерево видно под углом тридцать градусов, то наши утверждения будут лишены содержания – в жизни им ничего не соответствует.

Разумеется, сказанное не вызывает сомнения даже у самого наивного читателя. Но уже фразы «Камень падает по вертикали» или «Друзья встречались всегда в одном и том же месте» кажутся вполне осмысленными. И это происходит лишь по той причине, что говорящий молчаливо предполагает вполне определенную обстановку наблюдения этих явлений. Он, скажем, сидит перед своим домом на крылечке и все события отмечает с этой естественной позиции.

Однако физики с давних времен стали подчеркивать, что всякие суждения о движении и о месте в пространстве становятся осмысленными лишь тогда, когда будет указана система координат, по отношению к которой фиксируется покой или движение тела. Указывать на это обстоятельство совершенно необходимо. Если этого не делать, то люди, мучающие семь мудрецов вопросами, будут приставать к ним, желая выяснить: «А как двигался камень на самом деле?»

Так, камень, падающий по вертикали, с точки зрения земного наблюдателя, будет описывать криволинейную траекторию для наблюдателя, находящегося в движущемся поезде. Я не стану останавливаться на этих азах физики и отошлю забывчивого читателя к другой книге (Л. Ландау и А. Китайгородский «Физика для вcех»).

Уже в гимназии прошлого века учили, что движение представляется разным с разных точек зрения. Поэтому с чепуховыми рассуждениями, забывающими про невозможность описать движение, не указав систему отсчета, приходится сталкиваться довольно редко.

Но в XX веке физикам пришлось с недоверчивостью отнестись к утверждениям, которые на первый взгляд носят совершенно невинный характер. Казалось бы, что надо добавлять к фразе: «Событие А произошло одновременно с событием Б» или: «Событие А произошло на 10 секунд раньше события Б». Кажется, совершенно очевидно: в одно время так в одно время; раньше так раньше. Не зависят же такие суждения от того, где находится и что делает наблюдатель?!

Оказывается, зависят. И чтобы это доказать, Альберту Эйнштейну пришлось с исключительной придирчивостью отнестись к, казалось бы, элементарно простым и очевидным суждениям о времени.

Впервые в истории науки отчетливо прозвучало требование докапываться до смысла утверждения, выясняя, что же оно означало бы, будучи воплощенным в опыте.

Положим, в середине огромного вагона зажигается электрическая лампочка. Свет от нее падает на фотореле, установленные в передней и задней (по ходу и против хода движения) дверях вагона и автоматически их открывает (пример из книжки Л. Ландау и Ю. Румера «Что такое теория относительности»). Реле отрегулированы так, чтобы двери открывались одновременно.

Ага, значит, можно говорить – одновременно.

Можно, но с добавлением – одновременно для наблюдателя в вагоне. А вот для наблюдателя, который находится на платформе, две двери откроются в разное время.

Арифметика несложная. Возьмем фантастические цифры, чтобы вычисления были более яркими. Длина вагона 5400000 километров, а скорость поезда, в котором и наш вагон, 240000 километров в секунду. В основе расчета лежит закон природы, установленный опытом Майкельсона: свет распространяется во все стороны с одинаковой скоростью 300000 километров в секунду, при этом скорость света одинакова по отношению к любому наблюдателю.

Для наблюдателя в вагоне время, которое затратит свет на то, чтобы добраться как до передней двери, так и до задней, равно 9 секундам (разделите 2 700 000 на 300000). Для наблюдателя на платформе скорость света та же самая. Но задняя дверь идет навстречу лучу. С ней свет встретится через 5 секунд (разделите те же 2700000 на сумму скоростей света и вагона). Напротив, луч догоняет переднюю дверь и доберется до нее через 45 секунд (делим ту же длину на разность скоростей света и вагона). Итак, передняя дверь откроется на 40 секунд позже задней.

Результат кажется поразительным. И всё же он строгое следствие опытных фактов. Может быть, кто-либо из физиков до Эйнштейна приходил к такому выводу, но отворачивался от него, считая более вероятным посомневаться в опытах Майкельсона, нежели согласиться с выводом, противоречащим вере (именно вере, а не знанию) в абсолютность времени.

Эйнштейн преподнес естествоиспытателям первый урок правильного обращения с суждениями о мире. Утверждения имеют смысл лишь тогда, когда они сами или их следствия могут быть в принципе подвергнуты опытной проверке. Утверждение, что между событиями прошло столько-то секунд; может быть проверено не вообще, а лишь при указании расположения и движения наблюдателя.

Итак, строго говоря, сказать «прошло пять секунд» – значит ничего не сказать. Чтобы фраза была осмысленной, надо добавить: «…с точки зрения такого-то наблюдателя». Но всё же с утверждениями о промежутках времени дело обстоит не совсем так, как с недоговоренными фразами (вроде: «Дерево видно под углом 30 градусов»), с которых мы начали этот раздел.