Дикое поле - Вадим Андреев

Осокин наклонился над лицом девочки, бормотал невнятные, глупые слова, растерянный и жалкий.

— Не надо плакать, все пройдет. Мы скоро встретимся с мамой. Я тебе куплю куклу, большую-большую, с розовым бантом. Мы ее привезем на Олерон. Ты будешь вместе с нею купаться в море. Не надо плакать…

Девочка не отвечала. Осокин видел, как одна за другой, сверкая, скользили по щекам слезинки и ярко сияли влажные глаза.

— Не надо плакать, не надо. Хочешь, я тебе спою песенку? Вот слушай:

По дороге ходит лошадь,Надо лошадь полюбить.Надо лошадь окалошить,Чтоб ее не простудить.

Эта лошадь курит трубкуИ горячий любит чай…

«Господи, какую чушь я несу! Вспомнится же такое. И откуда только я вытащил эту лошадь?»

Мы лошадке купим юбку,Отведем ее в сарай.

Дальше ничего не вспоминалось, пришлось кое-как досочинить:

Мы дадим ей много сенаИ зернистого овса.И заржет тогда лошадка,Полетит на небеса…

У Осокина иссяк запас рифм, и он замолчал, прислушиваясь. Лиза больше не плакала. Наступило молчание, прерываемое только звоном кузнечиков.

— Спой еще про лошадку.

Осокин снова стал повторять незамысловатые строчки:

По дороге ходит лошадь,Вьет копытом по земле…

Он придумывал новые рифмы, путался, иногда слова не влезали в ритм песенки, и тогда он мычал или заменял их всякими «брум-брум-брум». Чем дальше, тем больше приходилось ему повторять эти «брум-брумы».

Понемногу Лиза успокоилась, дыхание ее стало ровным, и она, еще всхлипывая во сне, задремала. На щеке продолжала сиять невысохшая слеза. Осокин губами смахнул ее, и солоноватый вкус слезы потряс его еще больше, чем плач.

Луна поднялась совсем высоко, зацепилась ущербным своим краем за облако и застыла. Издали еле доносились голоса солдат, расположившихся на ночь у моста. По-прежнему ныла нога и бегали острые мурашки по застывшей руке. Однако Осокин не переменил позы и продолжал прижимать к себе девочку, вслушиваясь в ровный стук ее сердца. Неожиданно на краю поля, там где росли тополя, раздалось громкое лягушачье кваканье, заглушившее даже треск кузнечиков. Но вскоре все смолкло.

«Жизнь кончилась или только начинается? Я не знаю. Может быть, вообще никакой жизни нет и все, что я вижу и чувствую — луна, ночь, звезды, запах сена, треск кузнечиков, тяжесть Лизиной головы у меня на плече, — все это мне только снится, а вот сейчас зазвонит будильник, как ножом отрежет сон, я вскочу и, спеша, буду одеваться, боясь опоздать на работу». В сознании, в самой глубине, как на дне колодца, возникла жирафообразная фигура директора, маленькая белобрысая голова на длинной шее, раздался еле слышный голос: «Я решил разделить цех на две половины и пододвинуть столы к печам, так будет удобнее…» — и все погрузилось в сон, в крепкий сон без сновидений.

6

Осокин проснулся, когда еще только начало светать. Луна скрылась за легкими перистыми облачками. Воздух стал матовым и прохладным. Тишина стояла необыкновенная — ни звука, ни шелеста, даже треск кузнечиков поглощался этой серой бархатной тишиной. Лиза крепко спала, уткнувшись в плечо Осокина и поджав ноги. Ее маленькие кулачки были крепко сжаты, как будто она боялась выпустить то, что видела во сне. На шее, там, где начинали курчавиться белые и прозрачные, как паутинки, волосы, Осокин заметил пятно серой грязи — той грязи, из Этампа. Подтыкая одеяло и поправляя сползший на сторону дождевик, Осокин услышал вдали слабый, как будто скользящий поверх тишины, звук самолета. Он прислушался. Звук нарастал, гладкий и упругий, чем-то напоминающий стальную полосу. Вскоре над прибрежными тополями появилась широкая тень большого самолета, летевшего совсем низко: на высоте ста — ста пятидесяти метров. Все огни — красный, зеленый и белый — были зажжены. Он летел медленно, спокойно и имел вид мирного пассажирского самолета. «Ну, это свой, французский. Первый, увиденный мною за все эти дни. Все-таки странно, что все огни зажжены, как будто война уже кончилась». Самолет медленно пролетел над самой головой Осокина и стал поворачивать, накренив левое крыло.

Осокин снова лег. Лиза продолжала спать. Вдруг глухо пошатнулась земля, и один за другим раздались негромкие, рокочущие взрывы. Около моста через Луару, как большие грибы, выросли фонтаны воды, смешанной с песком. Издалека, с того берега реки, донесся человеческий вой и отчаянный лай собак. Самолет, описав правильный полукруг, все так же плавно и не спеша, начал набирать высоту и, поблескивая разноцветными глазами бортовых огней, медленно удалился в сторону Орлеана. Вдогонку ему — когда самолет уже почти исчезал — вдруг раздалось несколько ружейных выстрелов. Но они только подчеркнули полную безнаказанность происшедшего.

«Долго парень собирался, — подумал Осокин, укутывая девочку, заворочавшуюся во сне, но так и не открывшую глаз. — Если бы вовремя начали стрелять… Даже из охотничьего ружья можно было попасть в этого ленивого болвана».

Осокин прислушался. Человеческий вой и отдельные возгласы стихли почти так же внезапно, как и возникли. Только по-прежнему отчаянно лаяли собаки. Осокину хотелось пройти до края поля и удостовериться цел ли мост, но он не решился: «А вдруг она проснется, пока я буду ходить? Нет, нельзя. Успеем ли мы сегодня доехать до Тура? Нужно купить белье для Лизы. И куклу. Самое главное — куклу… Хорошо бы купить рюкзак — в чемодан больше ничего нельзя засунуть. Почему самолет мог безнаказанно — и на такой высоте! — сбросить бомбы? Кто это выдумал, что французы решили сопротивляться на Луаре? Ведь здесь ничего не готово — нет ни окопов, ни войск, ничего».

Почти совсем рассвело. На землю ложилась густая роса — Осокин вдруг почувствовал, как у него стали влажными лицо и руки. На Лизиных растрепавшихся косичках появились прозрачные капельки.

«Только бы она не простудилась». Осокин достал носовой платок и прикрыл голову девочки. «Ну какой же я болван, — вдруг подумал он с ужасом, — не догадался зайти к доктору, чтобы он осмотрел Лизу. Больше интересовался, болит ли у меня колено». Осокин внимательно прислушался к дыханию девочки. Лиза дышала ровно, легко, на ее губах чуть-чуть вздрагивала улыбка. «Нет, как будто ничего, но все же при первом случае надо, чтобы доктор ее осмотрел… Хоть бы кончилась эта проклятая война! Но буду ли я радоваться, если война кончится вот теперь же? Это означало бы поражение Франции…» Последняя мысль была как будто совсем неожиданной, но как только она сформулировалась в сознании, Осокин почувствовал, что он думает об этом уже давно. «У Франции отберут Эльзас и Лотарингию, и ей придется поступиться частью колоний. Или проигранная война значит гораздо больше? Гораздо больше, чем потеря какой-то территории?» На этот вопрос он не смог дать себе ответ и, запутавшись в рассуждениях, против воли снова и снова вспоминал развороченную бомбами привокзальную площадь Этампа.