Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во дворе составлены были низкие длинные деревянные столы, крестьяне уселись на маленькие треноги, вдоль столов носились мальчишки с кувшинами вина…
Бибо поднял большую чашу за здравие молодых и пожелал им столько лет, сколько капель в чаше, сладкословничал про сладкую жизнь, про долгую жизнь и все в это роде. И крестьяне вставали один за другим, говорили коротко: «Будьте здоровы» — и осторожно пили, стараясь не пролить себе на грудь. Сначала ели только хлеб, потом заедали его зеленью, а после третьего стакана оглядели стол и потянулись к мясу; проголодавшись, руками раздирали кур, энергично жевали, обсасывали кости, кто-то отпустил шутку, по столам прошелестел смех. «Давайте, давайте, веселитесь!» — подзадоривал людей Бибо. Трое крестьян затянули: «Слы-ша-ал о те-бе-е хва-алу-у я-я…» И снова выпили, Бибо рукой утер губы и крикнул: «Пускай поцелуются! Поцелуйтесь! — и, видно, заулыбался — глаза на густо заросшем лице сияли, похлопал по плечу одноглазого крестьянина: — Пускай поцелуются, верно?» «Да… да…» — согласно кивнул тот, все оживились, зашумели, развеселились, и только отец невесты сидел, уронив голову, рослый печальный крестьянин. А кто-то все требовал крикливо: «Пускай целуются, пускай целуются!» Невеста не была, видно, против, застенчиво склонила голову набок и покорно ждала, а Гвегве, оправившись от растерянности, сверкнул на Бибо глазами, и тот, не дожидаясь грозы, поднял руку и крикнул: «Угомонитесь… Давайте-ка в пляс!» Опаленный солнцем парень зажал под мышку барабан, неистово ударяя по нему одной рукой, другой выбивая мерную дробь. Гулкий рокот раззадорил захмелевших крестьян, одна из женщин проплыла по кругу, а когда в пляс пустился хромой работник, отошла в сторону. Вскоре плясали все — приседали и взлетали, проносились на носках, одни старательно, другие равнодушно, заученно, улыбаясь друг другу, и насильно заставили выйти в круг отца невесты. Гвегве заважничал, а невеста снова опустила голову. Рослый, печальный отец ее нехотя развел руки, раза два неуклюже перебрал ногами и вернулся на свое место. И другие, запыхавшись, тяжело переводя дух, снова уселись за стол, разом примолкали, засмущались крестьяне своего легкомыслия. «Выпьем за…» — поднял чашу Бибо.
…Доменико подходил к дому, совсем другой Доменико: глаза расширены, весь напряжен, отрешен — будто возвращается после долгой разлуки. Вот и дом, двор, ворота, какие-то люди пляшут — пусть пляшут! Не замечают его — пусть не замечают! Поднимается по лестнице, измученный, истерзанный, окровавленный, цепляется за перила, еще немного, еще… совсем мало осталось, вот… открывает дверь…
В затаенном строении, прислонясь к стене, стоял отец, какое-то время Доменико воспринимал тишину, одну лишь тишину и колыханье огонька лучины…
— Где ты был?
— Я?.. Беглец ушел.
— Спустись во двор, посиди среди людей. Ты должен быть там, брат он тебе, стыдно.
Бибо огляделся, собираясь возгласить тост. По ступенькам сходил во двор Доменико, растерянный, пристыженный, щурясь на солнце, и до него еще на лестнице донеслось: «О-о, кто явился! Поди, поди сюда! Выпьешь?..»
Все глаза смотрели на Доменико, и заздравная чаша отягчала ему пальцы, он повернулся к невесте, пожелал: «Счастья вам…» — и, видя сомнение на лицах пирующих, припал к чаше и назло всем осушил до дна.
— А еще одну не изволишь? — коварно вопросил Бибо и подставил ему ухо. — А?
Доменико молча протянул чашу.
— О-о, хорошо, хорошо… Эй, налей-ка ему!
С усилием давался каждый глоток, горло судорожно сжималось; он отвел от губ недопитую чашу и в отчаянии оглянул застолье.
— Хватит, хватит, не пей больше, — сказал Бибо, с видом превосходства взирая на крестьян.
Доменико покачал головой; не присаживаясь, взял хлеб, откусил, умиротворенно, усцокоенно перевел дух, неторопливо допил вино и поставил чашу вверх дном.
— Молодцом, — похвалил Бибо. — А теперь выпьем за…
Гордый собой, Доменико не слышал его слов. Вкус вина и раньше был ведом, конечно, но такую большую чашу осушал впервые. Положил себе мясо и, голодный, уплетал за обе щеки. Наклонился, протянул руку к солонке и чуть грудью не навалился на стол. Бибо что-то говорил. Кто-то опрокинул кувшин с вином, и все смеялись. После третьей чаши к глазам подступили слезы, на шее взбухли жилы, и опять выручил хлеб. С изумлением обнаружил, что какой-то мужчина скачет и машет руками, потом сообразил — пляшет… Доменико облокотился о стол, кто-то что-то сказал ему, он тяжело приподнял голову: «А?» Тот еще что-то сказал, Доменико вяло улыбнулся и отвернулся. Выпил четвертую чашу. За столом возник второй Бибо. Один говорил, другой стоял за его спиной и передразнивал, повторяя каждое движение. Потом они пели, попробовал и Доменико. Одноглазый крестьянин моргал двумя глазами, и у какого-то Бибо было два носа. Да, да, застолье. Уу, жарища! Рванул застежку на воротнике, открыл рот, обмахивая себя рукой. Да разве могло это помочь — не помогло, очень уж жарко было, жа-арко, как ни-ког-да!.. Беглец ушел, ушел. Это ничего. Веки слиплись — нет, нет, разомкнул их. «Всех благ вам, жи…» Жарко… А в лесу прохладно, в лесу свежо, про… Цыц! Ворота распахнуты. Это камень. Камень. Изгородь. Голова набухла, набрякла, и опять изгородь. Все зеленое, зеленое. Остановился. Трава. Зеленая, зеленая. Снова остановился. Зелень, все зелено…
Вечером, когда крестьяне расходились по домам, Доменико был в лесу, спал, повалившись на землю.
Крестьяне разошлись, по одному, по двое, осовелые, обнявшись за плечи, шатаясь и спотыкаясь, покидали двор. Гвегве и невеста не двигались с места. Хромой работник, один не опьяневший на свадьбе, помогал женщинам прибирать: переваливаясь с боку на бок, уносил со столов, нагромоздив друг на друга, миски, деревянные ложки. Разобрали столы, скамейки. Наступила ночь, а молодые все так же сидели во дворе и
