Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович

Поднятый в гордом молчании подбородок Первой Леди загипнотизировал Америку. Рядом с гаденькими ужимками «независимого советника» Старра, рядом с республиканскими конгрессменами, ратующими за непорочность, а потом, с опущенными глазками, признающими собственные пороки, рядом с ухмыляющимися поставщиками новостей, рядом, наконец, со своим собственным растерянным, краснеющим, потеющим, то выпячивающим свою недюжинную челюсть, то слезливо кающимся мужем она являла собой образец стойкости в атмосфере общенациональной истерики.

В самом начале скандала, появившись на популярном канале, она твердо сказала, что разворачивающаяся кампания не имеет никакого отношения к нравственности президента. В действие запущен широкомасштабный заговор ультраправых кругов, направленный на свержение либо в крайнем случае на осквернение либерального лидера. Эти люди, заявила она, решили отравить нам каждый день пребывания в Белом доме. Нас обвиняли в подлогах и даже в убийствах. Теперь они выбрали самый решающий, с их точки зрения, способ. К этому она не прибавила ни слова.

Позднее писатель Гор Видал в статье, которую я прочел летом в парижском «Геральде», вспомнил это ее заявление и проиллюстрировал его именами заговорщиков. Среди них оказались какие-то арканзасские супербогачи, ненавидевшие Клинтонов испокон веков. Хиллари не подтвердила данные Видала, но и не опровергла их. В те дни, когда пресса с причмокиваниями обсуждала пятна, оставленные ее мужем на платье практикантки, она с гордо поднятым подбородком продолжала дефилировать по мировой сцене, выступая по вопросам защиты окружающей среды, благотворительности, занимаясь брошенными детьми и нанося государственные визиты. У нее даже хватало сил разыгрывать непринужденный обмен шутками со своим так глупо вляпавшимся муженьком.

Парню вообще-то не позавидуешь: делить спальню с таким сильным женским характером! Не знаю, что уж там происходило за шторами второго этажа в доме номер 1600 по Пенсильвания-авеню, но вниз они спускались вместе, рука об руку, а то и с Первой Дочерью, подсвистывали Первой Собаке, влезали в Первый Вертолет и отправлялись на Первую Дачу. Так или иначе, поза Хиллари, несомненно, оказала серьезное влияние на исход всего дела. Страна с большим опытом семейных драм, этим главным стержнем бесконечных телевизионных «мыльных опер», понимала, что женщина глубоко уязвлена, что она страдает, и сочувствовала ей.

Кстати, эта женщина не впервые противодействовала всему Вашингтону, городу, который для всей остальной державы является символом бессовестной интриги. В 1993-м, когда провинциалы Клинтоны с триумфом переехали в столицу, энтузиастка Хиллари горела желанием реформировать американскую медицинскую систему. Тут было куда приложить силы: при всем колоссальном богатстве страны многие люди не могут платить за медицинскую помощь, при всех достижениях здешней медицины многие не могут себе позволить страховку, в то время как большинство населения, включая и самих врачей, опутаны системой какого-то странного неуклюжего сутяжничества бесчисленных посредников.

Во всем этом девушка решила разобраться. Ей хотелось ввести систему в стройные анфилады логики. Усвоившая в Арканзасе все азы «политической корректности», она бросилась в атаку на миллиардные бастионы медицинского бизнеса. Вашингтон сначала пожимал плечами, потом стал хихикать, а затем начал уже издеваться над неудачами тщеславной идеалистки. Быть может, именно этот афронт и научил ее той ледяной сдержанности, от которой становилось не по себе гингричам, Ливингстонам, хайдам и прочим «плантаторам» конгресса.

Теперь, похоже, она собирается войти в сенат от Нью-Йорка. Почти нет сомнений в том, что «большое яблочко» так прямо к ней и кóтится. Весь электорат уходящего в отставку сенатора-демократа Мойнихена отойдет к ней, а к этому прибавится и большое число ее новых почитателей, отвергнувших саморазрушительную антиклинтоновскую кампанию республиканцев. Сенатор Хиллари Родэм Клинтон — это уже звучит как кларнет истории.

А там, глядишь, она примерится и к главному креслу страны, в котором она, возможно, уже и сиживала, когда мужа не было дома. Драматургически такой исход стал бы великолепным завершающим аккордом «дела Моники Левински», венцом столь неожиданно разыгравшейся «соуп-оперы».

Вообще-то, я думаю, Америке с ее прочно укоренившимся на протяжении двух столетий культом «мачо» (брутального мужчины) совсем бы не помешала женщина-президент. Разумеется, это не вызвало бы бурной феминистской революции, но что-то важное, не совсем еще осознанное сдвинулось бы в благоприятную сторону, изменилась бы нынешняя не всегда уклюжая позиция, меньше бы стало «звериной серьезности», нечто более человечное, елизаветинское, викторианское проникло бы в состав воздуха. Некое предчувствие «материнской власти» уже и сейчас начинает бродить в обществе. Недаром все чаще говорят и об Элизабет Доул, и о Дайане Файнстайн как о возможных кандидатах в президенты США. А в 2004 году, быть может, поднимется и волна «Хиллари в президенты!».

Мужланству, быть может, не всегда царить в этом мире. Не всегда оно, между прочим, и царило. В этой связи стоит вспомнить российский XVIII век, самое куртуазное время отечественной истории. Каким-то образом так получилось, что на протяжении почти всего столетия нашими мужепёсами управляли дамы, да еще и, полностью или частично, иностранного происхождения. Кавалерам же оставлена была лишь возможность юлить вокруг могучих юбок.

Вот, кстати, моды этого феминистского века: мужчины, включая и вояк, носили парики или сильно напудренные косы («…Я же с напудренною косой шел представляться Императрице…» Н.Гумилев), ходили, раскачиваясь на высоких каблуках, виляли бедрами. Старому князю Волконскому каждое утро Осип заплетал косу, высыпал на нее банку пудры.

Завершило этот женский век тридцатичетырехлетнее царствование Екатерины Великой, то есть немецкой принцессы Софии Фредерики Августы. Как и всякая великая персона, она представляла собой чудо. Как удалось провинциальной чужеземке не погрязнуть в мрачных играх российского двора? Как удалось ей после убийства гвардейцами мужа не стать куклой в руках нахрапистых мужиков, но взять скипетр «всерьез и надолго»?

Она не только расширила и укрепила наше государство, но также внесла в него некий первичный элемент цивильности. Женственное ее величие обладало гипнотическим эффектом. Даже безумные запорожцы падали ниц, восклицая: «Матушка!» Хоть и прижимала сия Матушка Александра Радищева и других отечественных масонов (что делалось определенно под давлением приближенного мужичья), однако переписывалась в стиле велеречивой изящности с масонами зарубежными, а с дворцовым библиотекарем месье Дидро подолгу обсуждала проблемы просвещения и отмены крепостничества путем укрепления монархии. Говорили они и о слепых, и о назидании зрячим.

При строгости замечательной и силе воли исключительной (тому пример быстрый разгром лже-Петра — Пугачева) Матушка распространяла внутри дворца и иррадиировала далеко за его пределы сильные волны антихамства, да еще и не забывала упражнять свое перо писанием пьес, вошедших в российскую книгу золотую куртуазной любви.

Теперь сложите вместе годы правления четырех императриц плюс Анну Леопольдовну и вы увидите, что от всего XVIII века на мужескую власть не осталось и поллитры, одна четвертинка. А ведь именно в этом веке заложены были в России основы современного европейского государства, впоследствии подорванные наглым большевизмом.

Хочется и сейчас сказать соотечественникам: пора кончать с временами нахрапа и смуты. Пора искать и продвигать вперед к власти наших нынешних сильных женственных персон: ну хоть типа Аллы Пугачевой, Татьяны Толстой, Ирины Хакамады. Если угодно, прибавьте к этим именам и Валентину Матвиенко. Идеалом этой феминистской тенденции, конечно, остается убиенная, но не погибшая в умах народа Галина Старовойтова.

Так или иначе, что бы ни говорили об истоках бед двадцатого столетия, какие бы историко-социологически-экономические причины ни выявляли — будь это «производительные силы и производственные отношения», классовая борьба или оппортунизм интеллигенции, или там происки коварного Запада, — все равно всем ясно, что во всех этих бедах виновато жадное и наглое мужичье.