Стихотворения. Проза - Осип Мандельштам

Канцона

Неужели я увижу завтра —Слева сердце бьется – слава, бейся! —Вас, банкиры горного ландшафта,Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский орлиный, —Египтологи и нумизматы —Это птицы сумрачно-хохлатыеС жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толкомЗолотыми пальцами краснодеревцаЗамечательные луковицы-стекла —Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —Дорогой подарок царь-Давида,Замечает все морщины гнейсовые,Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,Я скажу «села» начальнику евреевЗа его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,Мелколесья колется щетина,И свежа, как вымытая басня,До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные биноклиС ростовщическою силой зренья.Две лишь краски в мире не поблекли:В желтой – зависть, в красной —                                                      нетерпенье.

* * *

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицы                                    в чоботах узких, железных,В черной оспе блаженствуют кольца бульваров.                  Нет на Москву и ночью угомону,                  Когда покой бежит из-под копыт…                  Ты скажешь: где-то там, на полигоне,                  Два клоуна засели – Бим и Бом,                  И в ход пошли гребенки, молоточки,                  То слышится гармоника губная,                  То детское молочное пьянино:                  До-ре-ми-фа                  И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются                                                                        длинном,Где арестованный медведь гуляет —Самой природы вечный меньшевик,                  И пахло до отказу лавровишней!..                  Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирькуКухонных, крупно-скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить:Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато.

Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!Не хныкать!                  Для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги,                                    чтоб я теперь их предал?                  Мы умрем, как пехотинцы,                  Но не прославим                                                      ни хищи, ни поденщины,                                                                                          ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда                                                                        я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна!

Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы. До чего они венозны,И до чего им нужен кислород!

Пора вам знать: я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея,Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!                  Попробуйте меня от века оторвать,                  Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется – и в цинковую ванну, —Изобрази еще нам, Марь Иванна!                  Пусть это оскорбительно – поймите:                  Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает —За карий глаз, за воробьиный хмель.И, словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморской,Передают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,                  Как майские студенты-шелапуты…

Отрывки уничтоженных стихов

1

В год тридцать первый от рожденья векаЯ возвратился, нет – читай: насильноБыл возвращен в буддийскую Москву.А перед тем я все-таки увиделБиблейской скатертью богатый АраратИ двести дней провел в стране субботней,Которую Арменией зовут.

Захочешь пить – там есть вода такаяИз курдского источника Арзни,Хорошая, колючая, сухаяИ самая правдивая вода.

2

Уж я люблю московские законы,Уж не скучаю по воде Арзни.В Москве черемухи да телефоны,И казнями там имениты дни.

3

Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкойНа молоко с буддийской синевой,Проводишь взглядом барабан турецкий,Когда обратно он на красных дрогахНесется вскачь с гражданских похорон,Иль встретишь воз с поклажей из подушекИ скажешь: гуси-лебеди, домой!

Не разбирайся, щелкай, милый кодак,Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,А не стекляшка!                    Больше светотени!Еще, еще! Сетчатка голодна!

4

Я больше не ребенок!                                        Ты, могила,Не смей учить горбатого – молчи!Я говорю за всех с такою силой,Чтоб нёбо стало небом, чтобы губыПотрескались, как розовая глина.

* * *

Еще далёко мне до патриарха,Еще на мне полупочтенный возраст,Еще меня ругают за глазаНа языке трамвайных перебранок,В котором нет ни смысла, ни аза:Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, —Но в глубине ничуть не изменяюсь…

Когда подумаешь, чем связан с миром,То сам себе не веришь: ерунда!Полночный ключик от чужой квартиры,Да гривенник серебряный в кармане,Да целлулоид фильмы воровской.

Я, как щенок, кидаюсь к телефонуНа каждый истерический звонок.В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!»,Иногородний ласковый упрекИль неисполненное обещанье.

Всё думаешь: к чему бы приохотитьсяПосереди хлопушек и шутих;Перекипишь – а там, гляди, останетсяОдна сумятица да безработица —Пожалуйста, прикуривай у них!

То усмехнусь, то робко приосанюсьИ с белорукой тростью выхожу:Я слушаю сонаты в переулках,У всех лотков облизываю губы,Листаю книги в глыбких подворотнях,И не живу, и все-таки живу.

Я к воробьям пойду и к репортерам,Я к уличным фотографам пойду,И в пять минут – лопаткой из ведерка —Я получу свое изображеньеПод конусом лиловой шах-горы.

А иногда пущусь на побегушкиВ распаренные душные подвалы,Где чистые и честные китайцыХватают палочками шарики из теста,Играют в узкие нарезанные картыИ водку пьют, как ласточки с Янцзы.

Люблю разъезды скворчущих трамваев,И астраханскую икру асфальта,Накрытого соломенной рогожей,Напоминающей корзинку асти,И страусовые перья арматурыВ начале стройки ленинских домов.

Вхожу в вертепы чудные музеев,Где пучатся кащеевы Рембрандты,Достигнув блеска кордованской кожи;Дивлюсь рогатым митрам ТицианаИ Тинторетто пестрому дивлюсь —За тысячу крикливых попугаев.

И до чего хочу я разыграться —Разговориться – выговорить правду —Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —Сказать ему, – нам по пути с тобой…

* * *

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!Я нынче славным бесом обуян,Как будто в корень голову шампунемМне вымыл парикмахер Франсуа.

Держу пари, что я еще не умер,И, как жокей, ручаюсь головой,Что я еще могу набедокуритьНа рысистой дорожке беговой.

Держу в уме, что нынче тридцать первыйПрекрасный год в черемухах цветет,Что возмужали дождевые червиИ вся Москва на яликах плывет.

Не волноваться. Нетерпенье – роскошь.Я постепенно скорость разовью —Холодным шагом выйдем на дорожку,Я сохранил дистанцию мою.

* * *

На высоком перевалеВ мусульманской сторонеМы со смертью пировали —Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,Пропеченный, как изюм, —Словно дьявола поденщик,Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,То бессмысленное «цо» —Словно розу или жабу,Он берег свое лицо.

Под кожевенною маскойСкрыв ужасные черты,Он куда-то гнал коляскуДо последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,И не слезть было с горы —Закружились фаэтоны,Постоялые дворы…

Я очнулся: стой, приятель!Я припомнил, черт возьми!Это чумный председательЗаблудился с лошадьми!

Он безносой канительюПравит, душу веселя,Чтоб вертелась карусельюКисло-сладкая земля…

Так в Нагорном Карабахе,В хищном городе Шуше,Я изведал эти страхи,Соприродные душе.

Сорок тысяч мертвых оконТам видны со всех сторон,И труда бездушный коконНа горах похоронен.

И бесстыдно розовеютОбнаженные дома,А над ними неба мреетТемно-синяя чума.

* * *