Лесные тайны - Николай Михайлович Мхов

— Цены нет кобылкам, Михаил Александрович! — восторгается Федор, обращая к нам нахлёстанное жгучим морозом простодушное, толстоносое лицо.

Именно таким на всю жизнь остался в памяти первый выезд на волчью охоту.

В те далекие времена моего детства в лесах Смоленщины на гон, на гульбище, стекались огромные стаи волков.

Надо было обладать немалым мужеством, чтобы морозной ночью, при луне, на паре приученных, вышколенных рысаков, заложенных в розвальни, вдвоем с кучером выезжать на поединок.

Детское воображение рисовало встречу с волками, как в «Красной шапочке»: огненные глаза, свирепые клыки, кровяной язык, алчная пасть. Я жался к ногам отца, прятал лицо в меховую его тужурку — мне было одиннадцать лет.

Но то, что произошло в действительности, оказалось столь страшным, что никакая пылкая фантазия одиннадцатилетнего мальчонки не могла предвосхитить.

Въехали в лес. Отец выбросил на дорогу мешок с соломой — длинная веревка тащила его за санями.

Лошади шли шагом, сторожко поводя ушами. Жестко скрипел снег под коваными копытами, тонко подпевали полозья, отчаянно надрывался в санях поросенок. Пронизанный жалостью к нему, я было спросил, зачем его мучают, но отец приказал мне лечь и молчать.

Он повернулся спиной к Федору, удобнее примял коленями сено, пристально вгляделся в лунные лесные потемки и неторопливо начал заряжать лежащие вправо от него три двуствольных ружья.

Федор намотал вожжи — от коренника и пристяжки — на левую руку и почему-то шепотом спросил:

— Тронуть?

Отец, не оборачиваясь, кивнул. Федор шевельнул рукой, и Стрелка с Лаской побежали некрупной рысцой.

Я лежал животом на сене, смотрел на кувыркающийся мешок, на атласный лоск накатанной колеи, и мне безотчетно становилось жутко.

— Стой!

Лошади сразу стали. Поросенок умолк. На минуту стало тихо-тихо. Колко хлопнуло дерево, что-то гукнуло в таинственной гуще леса — в блеклом небе стыла холодная, безразличная луна. Лошади, тревожно всхрапывая, прядали ушами, нетерпеливо перебирая на месте сильными ногами.

— Стоять! — угрожающе прохрипел Федор и потянулся за ружьем.

В тот же миг обочь дороги скользнули живые тени.

— Шевельни, — шепнул отец, поднимая ружье.

Лошади зачастили, порываясь вскачь, но едва прошли с полсотни шагов, Федор резко осадил их, и я увидел, как две темные тени метнулись к мешку и началось что-то невообразимое: грохот выстрелов, храп, рычание, визг, вой…

Федор сдерживал намотанными на руку вожжами лошадей и, беспрерывно заряжая ружья, передавал их отцу.

Сколько времени продолжалась пальба — не знаю: я был почти без памяти.

Помню только, как отец швырнул далёко на дорогу поросенка, как оборвался на незаконченной высокой ноте визг, как ударили раз за разом четыре выстрела, как отец крикнул не своим, ошалелым голосом:

— Поше-о-ол!..

Гикнул Федор, рванули кони — со свистом полетели комья через головы, застучали розвальни на раскатах о набитые края дороги.

Я пришел в себя, когда лошади, все в пару и мыле, уже спокойно, ровно шагали. В нервном ознобе, лязгая зубами, я судорожно хватал рукавицами заиндевелую отцовскую тужурку.

Отец с грубоватой лаской несильно прижимал к себе и ворчливо, несердито поругивал:

— Экий ты трусишка. Ну, перестань щелкать зубами. Стрелки постыдись. Посмотри — Ласка смеется. Вот так волчатник.

Федор добро смеялся, дружески хлопал по плечу:

— Во, Николаха, жисть с волками какая! Испужался? Ну, не беда. Это сперворазу. В страсть войдешь — и вся пужливость пройдет. Я сам наперво чуть, прости господи, не преставился. — И, весь в недавно пережитом волнении, возбужденно-радостно восклицал: — Ах вы, голуби мои, волчатники! Сколько коней ни наезживал на волков, а этаких не знавал!

Неостывшие лошади, очевидно тоже довольные, споро шагали, пофыркивая, похрапывая, встряхивая гривами. Под шлеей еще мылилась пена, от паха еще исходила испарина, но на крупах уже курчавился иней — успокаивающе знакомо отдавало потом и дегтем.

Дома отец рассказывал, что, когда стая скопом бросилась на первого убитого волка, «Николка заверещал на самой пронзительной поросячьей ноте и не умолкал до конца охоты».

Позже мне приходилось много охотиться разными способами на волков, но переживаний, подобных первому выезду, никогда больше не испытывал.

Летом отец подарил мне легонькую двадцатку. С тех пор у меня пропал всякий интерес к волкам. Куда было увлекательнее бродить по болотам, подкрадываться по пояс в воде к чирку или ловчиться попасть в улетающую птицу.

Бывало, от зари до зари с толпой деревенских приятелей охотились на дергачей, бекасов, болотных курочек, ястребов. Гордо проносили мимо улыбающихся взрослых драгоценное ружье и на веревочке привязанные за шейки трофеи. До волков ли тут: возвращались, переполненные событиями дня, засыпали с мыслями о завтрашнем походе.

Мне часто вспоминается та пора. Сквозь дымку ушедших лет она представляется безмятежно-радостной, поэтично-светлой. И, думается, что именно те далекие детские дни с милой первой двадцаткой по-настоящему навсегда зачаровали, отравили меня сладостной отравой охоты.

Более полувека прошло с тех времен, а все рисуется так ярко, так осязаемо близко, как будто оно происходило вчера, как будто ты по-прежнему молод, силен, неутомимо предприимчив.

Увы, побелела голова, мучает одышка, огрузнела поступь, тяжелеет в руке ружье, исчезает зоркость, и все чаще и чаще после выстрела невредимой улетает дичь. Но в сердце продолжает жить былая охотничья нестареющая удаль. И как только близится время к охоте, она вновь оживляет, молодит, вливает в жилы горячую кровь, наполняет бодростью, молодечеством, убивает старость и гонит вон из города — в лес, в болота, на волю, на родные просторы, к милой, вечно юной природе.

Так в охоте и прошла вся жизнь.

И сколько было всяких — веселых и грустных, страшных и курьезных — происшествий за долгие годы скитаний по лесам и болотам с собакой и ружьем, что не перечислить и не пересказать.

Об этом, да еще о встреченных на прихотливых охотничьих тропах людях, в большинстве таких же, как я, одержимых неостывающей любовью к родной природе, о моих собратьях по досугам в лесу и на речке и пойдет речь.

2

Как-то раз, измученный трудной охотой по заболоченному кочкарнику, я выбрался к опушке березняка, где с радостью увидел шалашик, покрытый толстым слоем осоки и темными лапами ельника. Перед входом торчали рогульки для чайника и чернел круг гари от недавнего костра с неразметавшимся еще седым пеплом. Из шалаша вкусно тянуло прелью и прохладой земли.

Я стянул сапоги, разостлал тужурку, бросил к изголовью ягдташ и с наслаждением, испытывая истинное блаженство, растянулся. Собака распласталась у ног, и мы мгновенно уснули, так, как спят охотники, измотавшиеся за день по многокилометровому бездорожному пути.

Разбудили