Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

Я сказала, что нет, но тут же поняла, что я видела его тогда, в больнице, что это точно был он!

«И очень хорошо, что не видела! – Она опять всхлипнула, и мне опять стало ее жалко. – Смотреть не на что! Ну, я не понимаю: она же богачка, у нее миллионы, бриллианты, а у него – что? Порок сердца да язва желудка! Он ее и трахать-то скоро перестанет!»

Меня как кипятком обожгло – ведь это она о маме!

Но я не знаю, почему – меня словно парализовало, – почему я не могла, не могла бросить трубку!

«Что, – сказала она, – неужели у вас в Америке никто трахаться не умеет, что она сюда пожаловала? Ну, заплатила бы там как следует, ну, пригласила бы к себе какого-нибудь! За деньги-то чего не сделаешь?»

Она говорила невозможные вещи! Но мне все-таки было ее жалко!

Я чувствовала, как она мучается и поэтому так гадко говорит, хочет, чтобы ей стало хоть немного легче, а не становится, что бы она ни говорила! Я не знаю, может быть, она выпила, а может быть, дошла до ручки, а может быть, и то, и другое, но она говорила о моей матери такие слова – а я как замороженная стояла и слушала!

Потом она спросила: «Катя, чтобы ты сделала, если бы была на месте моей дочки?»

И я сказала: «Не знаю».

И тут вошли мои мама с папой. Я сразу бросила трубку. Папа пошел к себе в комнату и тут же лег, а мама как прибитая пошла было за ним, но он сказал, что хочет спать, и так резко, так нехорошо, громко сказал, что меня опять словно обварило! Мама вышла было в столовую, но тут же открыла к нему дверь и крикнула: «Не разговаривай со мной таким тоном! Больной ты или не больной, но я тебе не прислуга!»

А папа ничего не ответил. Я чувствую в нашем доме все то же самое! Ненависть, такую ненависть! Я знаю, почему это: папа не может ей простить и никогда не простит, но он испугался, наверное, того приступа, который с ним случился десять дней назад, и не хочет сейчас ругаться, потому что боится, что умрет от этого.

А мама ненавидит его за то, что он больной и она теперь связана по рукам и ногам.

А тот, который пришел даже к папе в больницу, чтобы только ее увидеть, тот, наверное, совсем с ума сошел и, может быть, в самом деле ничего не соображает!

И его жена пьет, наверное, от горя – с нее что спрашивать? Вот как это все.

Что делать, как мне выпутаться? Не знаю.

За окном идет снег, сильный, тяжелый.

И темно, и дымно от него. Все попрятались.

13 января. Так больно! Сегодня утром папа сказал, что мы уезжаем. Что мы возвращаемся домой, в Нью-Йорк. Вчера вечером я разговаривала с Костей по телефону – он хмурый, говорит, что соскучился и – если я разрешу – сразу придет. Или поедем в Барвиху. Я чувствую, что ничего мне не надо, кроме того, чтобы поехать с ним хоть в Барвиху, хоть на Луну, лишь бы нас никто не трогал.

Но разве я могла вчера уехать из дому?

А сегодня утром, когда я встала, чтобы поспеть хоть ко второму уроку, папа высунулся из своей комнаты (мама, оказывается, спала в маленькой, там, где компьютер!), папа высунулся и сказал, чтобы я шла спать, потому что в школу ходить больше незачем, мы уезжаем, он заказывает билеты.

И все.

Я не знаю, что делать. Костя мне ближе всех на свете. Никого я никогда не буду любить так, как его. Я знаю, что мы и родились, чтобы жить вместе, я это знаю точно. Значит, ничего, кроме него и без него, мне не нужно.

Что мне делать? Я пытаюсь сосредоточиться и специально все записываю, чтобы голова яснее работала. Я перечитываю все, что записала, чтобы не сойти с ума. Он сейчас в школе, и я не могу с ним посоветоваться. Если он одобрит, я сбегу. Все равно, как жить и где.

Лишь бы с ним.

Сейчас заходил папа. Он очень изменился за это время, постарел и стал какой-то желтоватый, ходит согнувшись. Он сказал, что зарезервировал билеты на тридцатое января.

Значит, мне осталось – сколько? – семнадцать дней!

Никуда они меня не увезут!

14 января, ночь. Я побежала в школу, дождалась, пока закончится третий урок, и ворвалась прямо в класс. Он стоял и разговаривал с Лидой и чему-то, кажется, смеялся, а может быть, мне показалось.

Я крикнула: «Костя!» Он увидел меня и сразу понял, что что-то случилось. На нас все смотрели. Но он подошел близко, и я сказала по-английски: «Пойдем отсюда». Он взял в раздевалке свою куртку, и мы пошли, спустились в метро, где было тепло, сели на лавочку, а я все не могла начать говорить, словно у меня во рту тряпка.

Мы сели на лавочку, и он обнял меня за плечи, а я была как деревянная, потом сказала, что папа зарезервировал билеты. Я боялась на него смотреть. Он молчал. Когда я взглянула на него, у него лицо было совсем другое – как у ребенка, такое растерянное, такое беспомощное! И я заплакала.

«Никуда я тебя не отпущу», – сказал он. И мы, не сговариваясь, вошли в вагон, потом доехали до вокзала, сели в электричку и приехали к нам в Барвиху, к нашей старухе. Было очень холодно и почти темно, на соседнем дворе выла собака и еще слышался звук пилы, пилили дрова, а в некоторых окнах уже горел свет.

И такая тоска была у меня на сердце, такая тяжесть!

«У меня нет денег, – сказал Костя. – У тебя есть?»

Я отдала старухе почти все, что у меня было, и мы закрыли, наконец, дверь и остались в нашей комнате с этой нашей высокой кроватью.

Костя – мой любимый, любимый!

Потом мы начали разговаривать, но сначала он спросил у меня: «Ты не боишься залететь?» Я поняла, что он имеет в виду «забеременеть», хотя он сказал такое русское слово, которое я не знала в этом значении, и ответила, что еще не успела об этом подумать.

«Нам надо так крепко быть связанными друг с другом, – сказал он, – чтобы нас нельзя было разлучить. Если бы ты залетела, нужно было бы оставить ребенка». «А если – нет, – спросила я, – тогда что?» «Я тебя люблю, – сказал он, хотя никогда раньше ничего такого мне не говорил. – Я не могу тебя отпустить». «Я скажу им, – сказала я, – что никуда не могу ехать, потому что я с тобой». «Так они тебя и послушали! Нет, это не пойдет! Нужно что-то другое! Что-то другое!» «Что? – спросила я. – Что другое?» Но он ничего не мог придумать, только повторял: «Мы должны придумать что-то другое, что-то другое…» Потом он вскочил, посмотрел на меня и сказал: «Я знаю что!» – «Что?» – «Вы с мамой не должны возвращаться в Америку, пусть твой отец едет один. Пусть они разводятся. Нам нужно протянуть время. Когда тебе исполнится восемнадцать, нас распишут».

Я даже не сразу поняла, что это он такое говорит. «Как едет один? – сказала я. – Как это: разводятся?» – «Очень просто, не они первые, не они последние! И это будет только честно, если они разведутся! Она же любит другого человека! Что же они, тоже должны расставаться? Что же: мы должны расстаться с тобой, а твоя мать с этим мужиком, только потому, что твоему отцу так лучше? Но нас же четверо, а он один?»

«Костя, – сказала я, – это не арифметика! При чем здесь – сколько нас?» Но он вдруг посмотрел на меня подозрительно: «Ты не хочешь, не хочешь, да? Так и скажи! Может, ты жить не можешь без своей прекрасной Америки?» «Я не без Америки не могу жить, – ответила я, но на секунду все же подумала, смогла ли бы я остаться здесь навсегда или мне рано или поздно захочется домой. – Я не об Америке говорю, а о том, что нельзя, чтобы папа ехал один! Он не переживет этого!» «А так, – сказал он и жутко весь побледнел, – а так, может, мы все не переживем…»

И мы еще долго говорили об этом. Он просто как сумасшедший! Ему кажется, что только так и нужно поступить! Что ничего другого нам не остается! Но это же нелепость!

Мы с ним так намучили друг друга, так наспорились и накричались, что – когда снова легли в кровать и прижались друг к другу, – мне показалось, что уже глубокая ночь, но было только восемь вечера.

Мы целый день ничего не ели, мне и не хотелось, но Костя, когда мы наконец встали, сказал, что хочет есть, а меня отпускать не хочет, и вообще, сейчас мы не должны быть ни секунды друг без друга. Он оделся, взял у меня из кармана деньги, которые там остались, и ушел. А я заснула и во сне почувствовала, что за окном с таким шумом, как будто это машины, идет снег.

Костя вернулся – весь в снегу – и принес сыру, коробку сардин, черный хлеб и бутылку водки. Мы начали есть, он налил себе и мне, я сказала, что не пью водку, но он сказал, что это самый здоровый алкоголь, все остальное – гадость, и начал пить. Я испугалась, что он один выпьет всю бутылку, и тоже выпила, и мне стало сначала жутко весело и смешно, а потом затошнило. Да еще как!

Я сунула ноги в ботинки, натянула куртку и успела – слава Богу – выскочить на крыльцо, где меня начало так выворачивать, что я подумала: сейчас умру.

Я вернулась домой часов в двенадцать ночи, мельком взглянула на себя в зеркале в коридоре и испугалась: так плохо я не выглядела ни разу в жизни.

Ни мама, ни папа не спали, и, конечно, они сразу все поняли, и папа сказал: «Ложись спать, поговорим завтра». А мама сказала: «Прими, пожалуйста, душ и выпей чаю».