Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна ramzena

— Что, Барыня? Задумалась?

Я не отвечаю.

— Видишь, тут никто долго не терпит. Чего ты держишься? Думаешь, что-то изменится?

Шаг. Ещё шаг. Она приближается.

— Все ломаются. Ты не будешь исключением.

Её голос низкий, вкрадчивый, почти заботливый. Она хочет, чтобы я поверила. Чтобы я сама приняла этот конец.

Я поднимаю глаза и встречаю её взгляд.

И я улыбаюсь.

Кобра замирает.

Это длится доли секунды, но я вижу, как в её глазах что-то меняется. Она этого не ждала. Она ждала отчаяния, слёз, страха.

Но страх прошёл.

Страх сгорел вместе с последними остатками слабости.

— Ошибаешься. — Мой голос ровный, холодный, и я вижу, как Кобра хмурится.

— Что?

— Я не сломаюсь.

Она делает шаг назад, как будто неосознанно, потом сжимает губы, её пальцы нервно дёргают край рукава.

— Посмотрим. Ведь это только начало. Кто ты без Мамки? Ноль без палочки! Думаешь начальник заступится? Так все…надоела ты ему. Он теперь Машку к себе зазывает. Тебя я что-то у него не вижу. Все. Любовь прошла завяли помидоры. Не хочет уже тебя. Долго не давала. Добрее надо было быть.

— Да пошла ты. — Я медленно встаю. — На хер!

В руках блеснуло лезвие Ларисы.

— Подойди и я тебе кишки выпущу! Мне все равно восьмерку дали. Накинут еще парочку я не расстроюсь!

Она не отвечает. Она не привыкла к такому.

Она привыкла ломать.

А я не сломалась.

Я смотрю на неё, потом на других, кто наблюдает из своих углов, кто смеялся, кто шептался за спиной. Теперь они смотрят иначе.

Потому что в этой игре поменялись роли.

Я больше не жертва.

Я та, кто будет мстить.

Глава 13

Я не доверяю интуиции. Не тот я человек, чтобы верить в шестое чувство или знаки. Но с Анной — всё не так. С ней у меня внутри каждый раз срабатывает что-то другое. Животное. Не логика. Не расчёт. Что-то дикое и упрямое шепчет, что её ломают. Целенаправленно. Медленно. Грязно. А я стою, как последний мудак, и ничего не делаю.

После её встречи с так называемым «свидетелем» я не спал. Не ел. Просто сидел, курил одну за одной и перебирал в голове лица, фамилии, события. Что-то в ней изменилось, когда она вернулась. Не сразу. Но я видел. Она стала тише, будто в ней что-то отравили.

Я поднял бумаги. Кто назначил свидание? Фамилия — Кравцов Дмитрий Сергеевич. Бухгалтер, якобы бывший сотрудник их семейной компании.

Я пролистал реестр — такого имени нет. Ни в штате, ни в списках подрядчиков, ни в ближайших кругах. Пусто.

Я связался с бывшим юристом фирмы — тот, правда, говорил, как будто у него паяльник под рёбрами. Сначала врал, потом мямлил, потом просто бросил трубку. Достану. Достану и выжму.

Я не знаю, на что рассчитывает Виктор Брагин, но, судя по всему, он уверен, что она не выйдет. Что система сделает за него всю грязную работу. Что она сломается.

А я — чёрт возьми — не могу на это смотреть.

Дома было не легче.

Настя — моя маленькая, любимая девочка — сидела на полу с учебником, ноги под себя, волосы в две косички. Каждый раз, когда я смотрю на неё, внутри становится немного тише. Она ещё верит, что добро побеждает.

— Папа, а у тебя была когда-нибудь любовь? — вдруг выдала она, глядя на меня снизу вверх.

Я застыл.

— С мамой? — спросил я, не поднимая глаз от чашки.

— Нет. Настоящая. Чтобы сердце било сильно-сильно.

Я смотрел в тёмную поверхность чая и молчал. Настя ждала. А потом просто вздохнула и сказала:

— Ты просто не хочешь говорить. Но мне кажется, что ты папа влюбился!

Я чуть не выронил чашку. Она слишком взрослая. Она всё видит.

Илья, старший, зашёл позже. Громкий, раздражённый, под потолком витает его подростковый максимализм, подогретый гормонами и обидами.

— Ты опять в тюрьме до ночи сидел? Тебе плевать, что у Насти олимпиада?

— Я был занят.

— Конечно. Ты у нас теперь мегазанят.

Я медленно поднял голову.

— Ты хочешь перейти границу, Илья?

Он замолчал, но злость не ушла.

— Ты раньше был другим. Теперь ты будто не с нами.

Он вышел, хлопнув дверью.

А я остался. И понял, что если не докопаюсь до правды, я потеряю не только Анну. Я потеряю себя.

Скандалы с Ильей не закончились. Я пришёл домой поздно, снова. Настя уже спала, свернувшись в клубок, как котёнок, обняв подушку, и только дыхание — ровное, спокойное — заставило меня выдохнуть. Значит, хотя бы ей сегодня не больно. Значит, я ещё что-то делаю правильно.

На кухне — свет.

Илья. Сидит, уткнувшись в экран, но я знаю — он ждёт. Не потому что соскучился. А потому что накапливает. И сейчас это выплеснется.

Я прошёл мимо, не глядя, и достал воду из холодильника. Сделал глоток — горло сухое, язык словно деревянный.

— Ты нашел ей замену наконец-то? — бросил он, не поднимая глаз.

Я замер.

— Кому?

— Маме.

Я сжал бутылку так, что она хрустнула.

— Твоя мать ушла сама. Ты это знаешь.

Он поднял глаза. Там — лёд, тонкий, злой.

— Да. Но ты… ты больше даже не пытаешься быть с нами. Ты весь в ней, в этой…

— В этой — в чём? — Я подошёл ближе, поставил бутылку на стол.

— В этой женщине, — прошипел он. — Заключённой. Да, я всё понимаю. Служба. Ответственность. Чёрт побери, ты начальник тюрьмы, ты каждый день среди таких. Но теперь ты другой. Не дома. Не с нами. Не здесь.

— Какой заключенной? О чем ты?

— Ты думаешь я дурак? Ты постоянно куда-то звонишь. Говоришь о ней…о какой-то Анне. Я ведь не глухой.

Я смотрел на него и молчал. Потому что он был прав. Частично. По-своему. По-детски. Но прав.

— Ты стал…не знаю рассеянным задумчивым. Ты стал молчаливым. Ты стал… будто весь там. За стенами. С ней. Я не знаю, кто она. Но ты изменился. Я вижу.

Он сглотнул и встал.

— Мы не хуже. Я не хуже. Настя точно не хуже. А ты будто забыл.

— Я не забыл, — сказал я тихо, сдержанно. — Но я теперь отвечаю не только за вас. Я не могу смотреть, как человека ломают и молчать.

— А про нас ты подумал, когда в эту влюблённость полез? — Он бросил это, как камень. И попал. Прямо в грудь.

Я не ответил. Потому что в тот момент я не был уверен, что это не любовь.

Он смотрел ещё пару секунд, потом махнул рукой и вышел, бросив напоследок:

— Делай, как хочешь. Только не удивляйся, если в какой-то момент и мы тебя забудем.

Хлопнула дверь.

А я остался. В темноте кухни.

С горлом, сжатым так, будто туда вбили гвоздь.

И с её лицом перед глазами.

Анна.

И я знал, чёрт подери, знал:

Я уже потерял одного человека. Второго терять не могу.

Когда хлопнула дверь и за Ильёй всё стихло, я остался в кухне, в тишине, скрипящей, как зубы, сжатые от злости. Сначала — на себя. Потом — на неё. А потом снова — на себя. Потому что я влюбился. Как идиот. В женщину, которую должен был просто охранять, контролировать, держать на расстоянии. А я — черт бы меня побрал — уже не могу дышать, если не думаю о ней. Не могу жрать, не могу спать, не могу слушать ни одно слово, если где-то на фоне мелькает её лицо. Я срываюсь, как щенок, когда её имя в списках или доклад охраны. Я ловлю себя на том, что запоминаю, в чём она пришла в кабинет, как пахнут её волосы, какие у неё пальцы. Она не женщина — она абсурд, за которым я пошёл с закрытыми глазами. И, чёрт подери, я её хочу. Настолько, что от одной мысли о том, как она сидела на краю моего стола, прижимая халат к телу, как дёрнулась, когда я коснулся её кожи — меня выворачивает. Я бы разорвал себе горло, если бы это помогло забыть вкус её страха, вкус её боли, вкус её тишины. Я хочу её — прямо в том кабинете, где мы делаем вид, что играем в начальника и подчинённую. Прямо там, на холодном столе, с её ногами на моих плечах, с её криком, заглушенным моей ладонью. Хочу видеть, как она больше не сдерживается, как ломается — не от боли, а от желания. Хочу прижать её к стене, сдёрнуть с неё эту чёртову тюремную ткань, зарыться в неё, как в последнюю женщину в моей жизни. А потом — снова. И снова. Пока не забуду, где заканчиваюсь я, и где начинается она. И я понимаю, Господи, как понимаю, что творю дичь. Что сносит крышу, что я лезу туда, где нет прощения, нет оправданий, нет дороги обратно. Но я уже там. По горло. И каждый раз, когда вижу, как она пытается быть сильной, как держит голову, как будто это не её загнали в клетку — я с ума схожу. Потому что таких женщин не ломают. Таких только — берут. До дрожи, до боли, до исступления. И я боюсь только одного — что однажды, когда она встанет передо мной снова, я не смогу сдержаться. И всё — рухнет.