Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

Сначала мне было страшно, а потом в какой-то миг (бывают такие моменты) я стал спокойным и уверенным, даже, если хотите знать, немного нахальным — этакая смесь недолгой лакейской выучки и крестьянской хитрости: за всем я пристально наблюдал, все запомнил, чтоб ничего не пропустить и приметить что-нибудь смешное, о чем можно рассказать солдатам; я уже знал, что солдаты любят смешное про генералов и господ. Когда адъютант приколол к моей груди Георгия четвертой степени, а генерал наклонился и холодными губами едва-едва коснулся моего виска, Залонский, стоящий неподалеку, кивнул головой и я звонким голосом закричал — даже эхо отозвалось под высоким лепным потолком:

— Ваше превосходительство! Я благодарю государя императора, отца нашего. Благодарю вас, ваше превосходительство, и всех вас, ваши благородия, дамы и господа! За веру, царя и отечество не пожалею своей молодой жизни!

Речь моя произвела впечатление. Грянул оркестр. Все вокруг аплодировали. Старые барыни утирали платочками глаза.

Не зря учил меня Залонский и в блиндаже, и в поезде, и тут, в Минске, перед вручением награды. Ученик я был сметливый, учителю не пришлось за меня краснеть. Дворяне, офицеры, царские чиновники, их жены и дочери, одуревшие от патриотического угара, напуганные недавним немецким наступлением, допустили на один вечер в высший свет крестьянского паренька. Я стал кумиром старых барынь. Они кормили меня в буфете конфетами, шоколадками, поили разными напитками. За всю жизнь я не съел столько сладкого, как в тот вечер. Меня расспрашивали о моем подвиге. И я, простой, тихий мальчик, который дома считал великим грехом солгать старшему, там, чтоб понравиться барыням, бессовестно врал, заливал, как говорится, так, что у самого уши вяли. Правда, большую часть этой брехни не сам я выдумал — взял из газеты и из того, что рассказывали Залонский и Ягашин корреспондентам. И о немецких зверствах там, в тылу (они, эти зверства, были, но я ведь их сам не видел). И о том, как дядя сказал: «Иди, племянник, за веру нашу православную, за царя». И как я полз между немецкими дозорами. (Черта с два видел я эти дозоры!)

— Филиппок! А если бы тебя поймал немец?

— А рогач зачем?

— Рогач? Цо то рогач? — пропищала какая-то полька.

— Рогач — это вилы. Всадил бы в грудь — не пикнул бы. Винтовку — из рук.

— Ах, какой молодчина! Вот где сила народная!

— А если бы их было много, немцев?

— Что вы, милая, пристали к мальчику? Вам надо, чтоб на ребенка навалился целый полк?

— Филиппок! А теперь ты куда?

— На фронт.

— Что будешь делать?

— Я денщиком у штабс-капитана Залонского. Когда подрасту, стану унтер-офицером.

— Браво! Браво!

— Такой юный и уже георгиевский кавалер!

— А вам не страшно на фронте? — спросила какая-то молоденькая «божья коровка».

Ответили за меня:

— Милочка моя! Он из ада полз — не боялся. А теперь он среди своих. Чего ему бояться на фронте?

— Если у человека есть вера, нет места для страха. Разве не правду я говорю?

— О да, пани!..

Только одна женщина, молодая и красивая, меня смутила. Она ни о чем не спрашивала, но слушала внимательно, и глаза у нее были печальные, как у моей матери, когда провожали отца на войну. Она сказала:

— Не ешь больше шоколада. Положи в карман.

Смутила этими словами. Исчезли мое возбуждение, говорливость, желание покрасоваться перед господами.

Видно, интерес ко мне уже остыл, потому что дамы, окружавшие меня, стали понемногу отходить, точно из колеса вываливались спицы. Когда их осталось совсем мало, я признался женщине с печальными глазами:

— У меня отец на фронте. Найти бы отца…

Она, видно, поняла, потому что печально вздохнула, поднялась, зашелестев шелками, положила мягкую пахучую руку мне на голову, и я сжался, утих от этой простой ласки.

Снова предупредила:

— Шоколада больше не ешь. — На слова об отце ничего не ответила, но пожелала: — Да поможет тебе бог.

А отец мой, как я узнал значительно позже, воевал в ту осень не так далеко — под Ригой, ближе к Питеру. Но той газеты не видел — не до газет было солдату. И никто его не искал, хотя все обещали мне найти. Он остался жив, искалеченным вернулся домой.

Слава как опьянение. Пока пьешь, пока шумит в голове, чувствуешь себя в раю — большего, кажется, счастья и не нужно. Но это ненадолго. Обычно вскоре приходит похмелье. На войне слава, пожалуй, самая скоропреходящая. На войне все скоро проходит.

Вернувшись из Минска на фронт, несколько дней я ходил бравым солдатиком, выпятив грудь вперед, как петух, любуясь военной формой и крестиком. Но вскоре увидел, что офицеры и солдаты равнодушны к моей славе. Пожалуй, только один Залонский еще подогревал ее. А Иван Свиридович хоть и поздравил меня, казалось, сердечнее, чем другие, потом посмеивался — не надо мной, над комедией, которую разыграли генералы и офицеры. Тогда я не очень-то понимал смысл его слов, может даже меньше, чем некоторые ученые разговоры офицеров. Вроде бы ничего особенного не сказал, а вдумаешься — в словах-то подковырочка. Да и сам Иван Свиридович, как видно, опасался откровенничать: пятнадцатый год — не семнадцатый. Дошли бы его мысли до полевой жандармерии — пиши пропало, сразу военный суд.

Начались дожди. В ту позднюю осень дождь чуть ли не полмесяца лил ежедневно. Солдатские землянки залило водой, в траншеях и окопах ее по колено, стенки окопов, брустверы оползли. Даже из командирского блиндажа я вычерпывал воду ведрами, целыми часами трудился так усердно, что лоб не просыхал. Немцам, видимо, было еще хуже: наши позиции на возвышенности, а их в болоте. Может, потому однажды утром, когда, казалось, землю заливал всемирный потоп, а солдаты попрятались кто где мог, немцы неожиданно, без артподготовки, атаковали позиции нашего батальона — перерезали колючую проволоку и ворвались в окопы первой линии. Господа офицеры еще спали после картежной игры, когда началась стрельба. Выскочили из блиндажей в одних рубашках. С передней линии панически бежали солдаты. Залонский сразу понял, что произошло. Выхватил пистолет и, ругаясь, погнал солдат назад.

Я догнал Залонского и передал ему шинель. Потом он похвалил меня и рассказывал об этом, как о моем новом подвиге: вот, мол, какой молодец его денщик.

Атака увлекла, как течение реки, и я бежал вместе с другими на первую линию. По траншеям, по полю, увязая в грязи. Захлебываясь от «ура!» и дождя. Почему бежал? Зачем? Без оружия. Бежал пока… пока не увидел перед собой немца в