Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

Другой способ вызова состоял в том, что в окно бросалась щепотка дробинок, которые таскал из охотничьих запасов отца. Когда Леля появлялась из-за шторы, он хватался за кронштейн, подтягивался на руках, и они могли наскоро переговорить о самом необходимом.

Только один раз он был ввергнут в страшный конфуз. Проходивший неподалеку милиционер, приняв парня за злоумышленника, огласил улицу пронзительным верещанием свистка и мчался вдогонку до тех пор, пока мнимому вору не удалось шмыгнуть в подворотню и спрятаться в укромном углу, заставленном огромными мусорными ящиками.

Мимо прошла какая-то женщина, с любопытством и недоверием посмотрела на переминавшегося с ноги на ногу человека и остановилась неподалеку. Чтобы увильнуть от бесцеремонного разглядывания, Алексей Алексеевич открыл чугунную решетчатую калитку и с независимым видом направился в глубь двора. А сердце… Его как бы не стало, оно притормозило ход.

Здесь они с Лелей встретились однажды накоротке. Нарушив все запреты, он проник в опасную зону и увидел свою подругу на террасе в качалке. Пугливо оглядевшись по сторонам, она сбежала к нему и потащила вот на это место. Много ли было им надо? Два слова: «Сегодня в семь» и поцелуй, короткий, настороженный.

Алексей Алексеевич услышал за собой шаги и, оглянувшись, увидел любопытствующую женщину — по всей видимости, поведение незнакомца показалось ей странным. «Ох уж эти провинциальные города…» — досадливо буркнул про себя Алексей Алексеевич и с независимым видом повернул за угол дома.

Но что это? Галлюцинация? А может быть, он сошел с ума? На веранде, в качалке, с книгой в руках, сидела… Леля. Она не сразу среагировала на появление кого-то во дворе, дочитала страницу и, переворачивая, подняла голову.

Недоумение и тревога засветились в ее глазах. Она поднялась, постояла как завороженная в полном оцепенении и медленно сошла по ступенькам. Сделав несколько шагов, остановилась, стараясь освободиться от груза сомнений.

Алексей Алексеевич шагнул к ней свинцовыми негнущимися ногами, обнял, прижался щекой к ее щеке, пряча свое лицо.

Некоторое время они находились в каком-то сомнамбулическом состоянии, веря и не веря в случившееся, воспринимая все, как небыль, как сон, наваждение, прислушиваясь к своим ощущениям.

Первой пришла в себя Леля — опустилась, словно у нее подкосились ноги, извернулась и выскользнула из его рук.

Бывает, время так резко меняет лицо, что черты его становятся неузнаваемыми. Леля была почти такой же. Те же глаза, прозрачные, светящиеся, тот же пухлый рот с чуть вздернутой верхней губой, легко раскрывающийся в улыбке, тот же с легкой курносинкой нос. Годы наложили свой отпечаток — у глаз появились морщинки, легкие, тонкие, почти незаметные, у губ — две горестные складочки, но лицо в ореоле пышных русых волос оставалось безыскусственно открытым и так же сочетало в себе женственную мягкость с мальчишеским задором.

— Я… не сразу…

— Не сразу узнала? Неужели так изменился?

— Повзрослел, — сманеврировала Леля, стараясь уловить и сопоставить с прежними интонацию голоса, непроизвольные жесты, манеру улыбаться, не размыкая губ.

— А ты такая же…

— О, не надо, Алеша… Я устойчива к лести.

— Такая же, — упрямо повторил Алексей Алексеевич, добавив: — Прельстительная.

В порыве нахлынувшей нежности Леля обняла его и прильнула к губам.

Долгий поцелуй воскресил былое. Они почувствовали себя теми, прежними, юными, окрыленными радужными мечтами о счастье, которое предполагали создать общими стараниями.

И опять Леля опомнилась первая.

— Что же я держу тебя посреди двора? Пошли в дом. Вот удивится мама! Помнишь ее?

Помнил ли он ее? Не только помнил, но и испытал нечто вроде страха. Странно, но это было так. Не покривил душой, признался:

— Помню и боюсь.

Леля раскатисто засмеялась.

— Ну что ты, Ле… Алеша… Испытывать страх перед слабой женщиной…

— Честное слово, боюсь. Может, сказывается гипноз места? Говорят, ощущения, связанные с тем или иным местом, возобновляются даже через многие годы.

— Перестань дурачиться, пойдем!

Алексей Алексеевич поднимался на веранду, испытывая смятение и беспомощность. У порога остановился.

— Пойдем, пойдем, — поторопила Леля.

В большой комнате, казавшейся тесной, потому что в нее была втиснута обстановка целой квартиры, священнодействовала Полина Викентьевна — сидя за ломберным столиком, расчерчивала листки для преферанса. Она сильно изменилась — поседела, ссохлась, хрупкие плечики обвисли, заострились нос и подбородок, но сдаваться старости было не в ее натуре. О том свидетельствовали подкрашенные губы, подведенные брови, чуть-чуть подрумяненные щеки.

«Старая дама, — успел подумать Алексей Алексеевич. — Просто старухой ее никак не назовешь».

При виде столь неожиданного гостя, глаза «старой дамы» просияли. Оторвавшись от своего занятия, она довольно легко поднялась и величественно протянула руку.

— Qulle surprise![1]

Алексею Алексеевичу не оставалось ничего другого, как припасть к сухой руке с покрытыми розовым лаком ногтями.

— Oh mon cher[2], вы так и не научились целовать руки дамам, — слегка грассируя, отдышливо произнесла Полина Викентьевна. — Впрочем, современная молодежь минует этот этап…

— …начинает прямо с губ, — озорно подхватила Леля.

Полина Викентьевна недобро посмотрела на свою дщерь.

— Эти шалости… — проговорила напутственно. Спохватившись, перешла на французский: — Tu n’est pas à l’âge de faire… Tu te compromets[3].— И снова как ни в чем не бывало обратилась к Брянцеву: — Кто же вы, Алеша? Небось высоко взлетели. Вас в юности отличала, насколько мне помнится, напористость. Я ведь все знала про ваши амуры, или, как нынче говорят, шуры-муры. Вы и теперь для остроты ощущений намерены сводить Лелю на кладбище?

Дыхание Полины Викентьевны было затрудненным — должно быть, страдала астмой, это не позволяло ей говорить в полный голос и потому даже вопросы звучали как утверждения.

«Ничего не забыла, ничего не простила»… — подавленно отметил Алексей Алексеевич и коротко бросил:

— Нет, Полина Викентьевна.

— Проказник вы были…

— То время миновало, кануло в безвозвратность.

— Прошла горячка юных лет?

— Кое в чем — да. Годы берут свое.

— Ах, полноте, Алеша, не гневите бога. Пардон, вы не против того, что я называю вас этак фамильярно — Алеша?

— Нисколько.

— Так все-таки чем вы занимаетесь, если не секрет?

— Покрышками. Точнее — шинами.

— А-а, — понимающе протянула Полина Викентьевна, хотя ответ ничего решительно ей не разъяснил. — А я видите как живу. Пришлось уплотниться, когда дочери выпорхнули из гнезда. Тесновато, но к вещам привыкаешь. Для меня все это, — обвела взглядом комнату, — реликвии. Да вы присаживайтесь.

Алексей Алексеевич чувствовал, что каждый его жест, каждое слово прикидываются на ту мерку, под которую он когда-то не подходил. Сел на стул, предложенный хозяйкой дома, не зная, что говорить и как вести себя дальше.

К счастью, на веранде