Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как мы видели, это было еще далеко от первого настоящего столкновения Шёнберга с антисемитизмом, но неприятный случай в Маттзе, похоже, все же ранил его больнее, чем другие: он лишил композитора душевного покоя и перечеркнул его надежду на плодотворный труд тем летом. А еще он поселил в нем почти параноидальную тревогу, тем более что в то время мир вокруг него давал все меньше поводов для утешения. Одичание и бездумное обесценивание человеческой жизни, происходившие на полях сражений Первой мировой, будто вернулись вместе с солдатами с фронта и заразили гражданскую и политическую жизнь невиданным ранее варварством[136]. Со своей стороны, многие немецкие евреи уходили на войну с надеждой, что, защищая родину плечом к плечу с другими немцами, они заслужат себе право считаться полноправными членами германского общества. Эта надежда не просто не сбылась: евреев принялись обвинять в поражении Германии, стал распространяться коварный и лживый миф о нанесенном ими “ударе в спину”. Якобы дело было не в том, что немецкие войска проигрывали на поле боя, а в том, что в тылу им всячески вредили саботажники – евреи и социалисты.
Через год после того, как Шёнберга прогнали из Маттзе, министром иностранных дел молодой Веймарской республики стал Вальтер Ратенау. Как еврей и как олицетворение нового правительства, которое немецкие националисты презирали отчасти за согласие на территориальные уступки, продиктованные Версальским мирным договором, Ратенау понимал, что подвергается серьезной опасности, но все же самоуверенно отказывался от особых мер безопасности. Прошло менее полугода с того дня, как Ратенау вступил в должность. И вот в субботнее утро 24 июня 1922 года, когда он ехал в черном автомобиле с открытым верхом, направляясь в министерство иностранных дел в центр Берлина, к его машине подъехала другая[137]. В этой второй машине сидели члены террористической группы – организации “Консул”. Террористы открыли огонь и метнули в автомобиль министра гранату. Спасти Ратенау оказалось невозможно. Медсестра, случайно проходившая мимо, положила его голову к себе на колени, и он, истекая кровью, скончался там же, в берлинском переулке.
Позднее Эрвин Керн, один из убийц, явно оправдывал это жестокое убийство как своего рода оборонительное действие, предпринятое против самого идеала Bildung, – чтобы он ни в коем случае не мог вновь вынырнуть несломленным из преисподней, куда его низвергла Первая мировая война. Ратенау представлялся Керну олицетворением этого идеала, “самым прекрасным и спелым плодом своей эпохи”, человеком, способным вернуть на первый план старые ценности, а с этим Керн не желал примиряться. В рассказе о подготовке убийства, опубликованном несколько лет спустя, один из сообщников вспоминал слова Керна: “Я не потерплю, чтобы этот человек снова вдохнул в народ веру, чтобы он вновь возвысил его до целеустремленности и национального самосознания”[138].
Шёнберг, лично знавший Ратенау и восхищавшийся им, был глубоко потрясен жестоким убийством и, по-видимому, воспринял эту трагедию как своего рода предостережение лично ему. Он заявил своему зятю: “Знаешь, я – следующий… Они шпионят за мной, и когда-нибудь они явятся и застрелят меня”[139]. Огонь его паранойи поддержала и Альма Малер: она сообщила Шёнбергу, что художники, собирающиеся вокруг школы Баухаус – нового интеллектуального центра, появившегося тогда в Веймаре, – тайно придерживаются каких-то особых антисемитских взглядов, и в качестве доказательства привела остроту, будто бы сказанную старым другом Шёнберга Василием Кандинским. Шёнберг словно только это и ожидал от кого-нибудь услышать. И потом, когда он получил от Кандинского приглашение примкнуть к кружку Баухаус, шлюзовые ворота раскрылись, и оттуда хлынуло. В двух мучительных письмах – примечательных документах, и сегодня источающих боль и поражающих предвидением, – Шёнберг говорил о невыносимом жале антиеврейских предрассудков, а еще об их неизбежных причинах – добровольной слепоте, закоснелой глупости и величайшей несправедливости. Композитор упоминал о своем изгнании из Маттзе как всего об одном примере этой потребности немцев клеймить собственных сограждан чужаками – и затем подвергать их коллективному наказанию. “Ибо то, чему мне пришлось научиться в последние годы, я наконец хорошо усвоил и уже никогда не забуду. Именно то, что я не немец, не европеец, а возможно и не вполне человек… а еврей”[140].
Разрешение на владение оружием, выданное Шёнбергу. Arnold Schönberg Center, Vienna.
Сквозит в этих письмах и словно внезапно пробудившееся осознание того, что́ таит будущее. Шёнберг упоминает “этого Гитлера” и призывает Кандинского задуматься о губительном влиянии тех полных ненависти идей, что уже витали в воздухе. Шёнберг задается вопросом: к чему может привести антисемитизм, как не к расправам? В отличие от Ратенау, Шёнберг не хотел быть застигнутым врасплох. В 1924 году он получил официальное разрешение на ношение револьвера (выданное на имя “господина Арнольда Шёнберга, композитора”).
В течение следующей четверти века многие из творческих и личных решений Шёнберг принимал, руководствуясь и своим предвидением будущего, и горячим откликом на политические дела. Инцидент в Маттзе, мнимое предательство Кандинского (обвинение в котором художник ошарашенно опровергал) и, конечно же, разного рода шрамы от серьезных и мелких оскорблений, полученных в прошлом, подтолкнули Шёнберга, формально остававшегося лютеранином, в направлении, которое вело его к принятию своего нового, радикализованного еврейского самосознания. Аналогичным образом он занял жесткую, милитаристскую позицию в сионизме и в 1925 году искал встречи с Эйнштейном, желая обсудить с ним “вопрос создания еврейского государства”. Вскоре после этого он написал агитпроповскую пьесу “Библейский путь”, в которой еврейский народ под началом харизматического вождя преодолевает внутренние склоки и обретает новую родину вдали от Европы.
И все же в некотором смысле это лишь обостряло противоречие между разными сторонами его собственной личности. В те самые годы, когда Шёнберг все больше проникался сионистской политикой, он в то же время делался приверженцем широкой программы немецкой культуры. В 1921 году – в то лето, когда его изгнали из Маттзе за еврейство, – он совершил свое фундаментальное музыкальное открытие – то самое открытие, которое и станет его неповторимым теоретическим вкладом в музыку XX века: додекафонный метод композиции. Эта техника заключается в выстраивании “двенадцати лишь между собой соотнесённых тонов” (Komposition mit zwölf nur aufeinander bezogenen Tönen), или звукоряд, для дальнейших манипуляций. Не отступая назад к системе мажорных и минорных ладов, этот метод делал возможным совершенно новый способ обращения с диссонансом, вырвавшимся на свободу в ранних экспериментах Шёнберга – и занимавшим центральное место в модернистской музыке в течение еще десятилетий после смерти Шёнберга. Сам композитор сразу же понял важность собственного открытия и, по-видимому, без колебаний, посвятил его немецкому народу. Хорошо известны слова,
