Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Филипп: А нет ли здесь противоречия? Только что мы осуждали старца, который предпочитает молодых учеников, и говорили о необходимости равной заинтересованности во всех людях. И вот мы читаем эти безумно красивые письма, и в них явно чувствуется, как автор выделяет своего друга среди остальных монахов.
Максим: Дело в том, что в сирийском есть два основных слова для любви: рэхмфа (reḥmṯā) и хубба (ḥubbā). Термин хубба более общий, за ним стоит такая же широта, как и за нашим словом «любовь». Говорим ли мы о симпатии, или о страсти, или о ровном внимательном отношении к другому человеку, это слово нам подойдет. А рэхмфа всегда подразумевает сильную вовлеченность. Это динамичное чувство к человеку, которое хочет расти и проявляться. Когда на сирийский переводили греческих философов и богословов, слово «эрос» часто передавали как рэхмфа.
Филипп: О, это похоже на моего любимого Блаженного Августина. Его молодость была бурной, и он знал, что такое эротическая любовь, не понаслышке. А потом он обратился, стал епископом, принял целибат. В своих трудах он предлагал жестко различать низменную, плотскую любовь и любовь к Богу. У него тоже есть два слова для любви: caritas и cupiditas. Caritas – это любовь к Творцу, cupiditas – любовь к творению, одно направлено к вечному, другое – к временному[126].
Максим: Да, это похожее разделение. При этом вовлеченность, стоящая за рэхмфой, тоже может иметь отрицательные коннотации. Например, «стяжательство» по-сирийски обозначается выражением рэхмаф кэспа (reḥmaṯ kespā), то есть «влечение к деньгам» (ср. славянское «сребролюбие»).
Филипп: Стало быть, несмотря на принцип равного отношения к каждому человеку, мистикам было хорошо знакомо то «динамическое чувство», о котором вы сказали?
Максим: Да, но вовсе не обязательно это чувство менее подлинное. Любовь-рэхмфа – это такой отклик на открывающуюся тайну человека. Помните, как в первую нашу встречу мы говорили о том, чтобы не достраивать в воображении образ другого человека? Рэхмфа – это как раз любовь без достраивания. Это любовь к человеку вообще и любовь именно к тому человеку, который доверился тебе и открыл свой мир. Это чувство личное и направлено оно на личность.
Филипп: И снова я возвращаюсь к вопросу из моей школьной тетради. Выходит, что сирийский аналог эроса, рэхмфа, необязательно связан с сексуальностью и «романтическими отношениями»?
Максим: Да, рэхмфа – необязательно влюбленность. Поэтому, если вопрос ваших школьных друзей перевести на арамейский[127], он потеряет ту напряженность, которую имеет в русской версии. Сами слова «любовь» и «дружба» в сирийском однокоренные: рэхмфа (reḥmṯā) и рахмуфа (rāḥmūṯā). И мне кажется, это имеет смысл, потому что у любви к возлюбленному/возлюбленной и любви к другу/подруге, в сущности, один корень – обе они основаны на вовлеченности и принятии другого, на рэхмфе.
Филипп: А помните, когда мы говорили о любви к ближнему, вы упоминали слово, очень похожее на рэхмфу, обозначающее «похоть», «вожделение»?
Максим: Рэгфа (regṯā), да, это слово обозначает вожделение, в том числе сексуальное. Рэхмфа может быть связана с сексуальностью человека, но в первую очередь это персональная любовь. А рэгфа – это в первую очередь половое влечение. И для сирийских мистиков большое значение имело преобразование рэгфы в изумление. То есть, как мы с вами уже говорили, сексуальное влечение не подавляется, а используется мистиками как необходимая сила для восхождения по лестнице созерцаний.
Филипп: Все это звучит очень круто. Но давайте обострим: пустыня, верблюды, колючки, скорпионы, а главное, вы – сирийский мистик. К вам в пещеру стучится женщина. Ваши действия?
Максим: Думаю, среднестатистический месопотамский монах задумался бы сначала, точно ли это не демон. Если это в самом деле не келья в окрестностях монастыря, а дикое место, ты не ожидаешь таких спонтанных встреч. Убедившись, что нет, я бы понял, что оказался перед тяжелым нравственным выбором. С одной стороны, и Исаак Сирин, и Иоанн Дальятский предупреждали своих учеников о том, что мужчина-монах не в состоянии общаться с женщинами так, чтобы это прошло для него совсем бесследно. В пустыне все чувства обостряются, и каждое полученное впечатление будет мешать ему собраться. Это могут быть и тоска по дому, и влюбленность, и вожделение, и сомнения в том, не упустил ли ты шанс создать семью. Поэтому и Исаак, и Иоанн убеждали учеников избегать подобных контактов. С другой стороны, женщина в пустыне явно оказалась не от хорошей жизни. Как внимательный читатель Исаака Сирина, я знаю: сколько бы он ни говорил о ценности уединения и безмолвия, в ситуации, когда рядом человек, нуждающийся в помощи, нужно выбирать человека. Поэтому я на месте этого монаха дал бы ей кров. Правда, тогда мне пришлось бы ночевать снаружи кельи. Но ведь смотреть на звезды – это идеальная практика изумления!
Филипп: Звучит и вдохновляюще, и сурово. Выходит, что для такого воображаемого мистика общение с женщиной – это вынужденный шаг, переступание через себя.
Максим: Мы говорим о специфическом случае – о человеке, выбравшем путь добровольного затвора. Предостерегающие реплики в христианских монашеских текстах нужно оценивать именно исходя из этого контекста. Вместе с тем мы уже вспоминали о том, что монахи в своем безбрачии стремились подражать Христу. А сам Христос общался равно и с мужчинами, и с женщинами. В Евангелии от Иоанна приводится длинный разговор Иисуса с женщиной из самарянского города. И этот разговор произвел впечатление как на саму собеседницу, привыкшую, что иудеи избегают общаться с самарянами[128], так и на учеников Иисуса, которые удивились, что Он разговаривал с женщиной[129].
Филипп: Неужели в сирийском мистическом движении мы не встретим чего-то подобного?
Максим: Жизнь всегда сложнее предписаний. В одном из главных восточносирийских текстов, описывающих историю монашеского движения, «Книге настоятелей» Фомы Маргского (IX век), мы находим рассказ о двух женщинах, матери и дочери, которые были духовными наставницами для монахов[130].
Филипп: Вот это поворот. Значит, на практике все было не так сурово, как вы говорите.
Максим: Да, кроме того, мы уже говорили, что искренняя любовь ко всем людям достигается на третьей-четвертой ступенях созерцания. Но это не значит, что до этого момента человек обречен на суровость и угрюмость. Исаак Сирин, говоря о духовном совершенстве и соглашаясь с тем, что достичь его тяжело, пишет: «Сейчас я тебя приведу к матери делания, которая воскрешает все добродетели»[131]. На этом месте ожидаешь чего-то высокодуховного и труднодостижимого, а оказывается, что это удовольствие, сладость – басимуфа (bassīmūṯā) по-сирийски.
Филипп: Сладость? То есть, допустим, если у меня есть вафли с вареной сгущенкой, то мне будет басимо?
Максим: Басимо йо, да, «это вкусно». И мне страшно нравится, что сирийские мистики использовали такое простое бытовое слово наряду с любовью. И слово басимуфа не оставляет места для привычных в европейской культуре мук любви или для идиотского «бьет – значит, любит». Любви сопутствуют радость, нежность и удовольствие.
Филипп: Здорово, получается, что басимуфа – это недостающее звено в цепочке любовей. Если тебе басимо, то ты начинаешь видеть в другом Бога и переходишь от рэгфы к рэхмфе.
Максим: Блестяще усвоено!
Филипп: Спасибо, учитель! В таком случае понятно, что восторженная любовь мистиков к друзьям не противоречит их равной заинтересованности во всех людях.
Максим: Да, потому что, хотя сирийские мистики и провозглашали отречение от любой привязанности, они могли любить близких друзей, смешивая человеческую любовь с божественной, необусловленной. И это объясняет такие восторженные и откровенные письма между ними с признаниями в любви.
Филипп: А вот, кстати, к разговору о письмах. Все цитаты, которые вы привели, – это всегда переписка между двумя монахами, да и все мистики, о которых мы до сих пор говорили, – мужчины. Правда, вы только что упомянули о двух наставницах, и у меня возник вопрос. А были ли сирийские мистикессы?
Максим: Знаете, я сейчас переверну ваш мир. У истоков сирийской мистики стоит женщина.
Филипп:
