Александр Гитович - Дм. Хренков

Далеко не все стихи, написанные на войне, предназначались для газетной полосы. Вспомним наиболее разительные примеры: «Жди меня» К. Симонова и «Землянку» А. Суркова. Обнародование этих стихов в значительной мере носило случайный характер. Однако совершенно не случайно они получили всеобщее признание: в них аккумулированы мысли и чувства. миллионов. Это же можно сказать о стихах М. Светлова, М. Луконина, М. Дудина, А. Недогонова, шедших за ними следом С. Орлова, М. Карима, К. Кулиева, М. Максимова и многих других. Стихи-признанья, стихи-письма любимой, стихи-беседы между двумя друзьями обретали силу боевого оружия. Как и все, А. Гитович «в ночи, озаренной немецкой ракетой, шагая в лесу по колено в воде», как бы заново переживал и переосмысливал многое из той довоенной и теперь казавшейся такой далекой жизни, иначе оценивал то, что дарила ему война, по-особому всматривался в будущее.

Мы уже знаем, какое место в творчестве Гитовича занял довоенный цикл «Разлука», как умел поэт по-своему сказать о том, что лежит «на сердце твоем и моем». Этот цикл появился не случайно: видно, у каждого поэта наступает пора, когда невозможно восстановить душевное здоровье, без того чтобы не высказаться о самом сокровенном.

Незадолго до начала войны, в апреле 1941 года, Гитович написал стихи «Нет, не тихого берега ужас…». Это было возвращение, но не прямое, а словно бы по спирали, к теме «Разлуки», к теме любви, той, «что в преданьях воспета и почти непонятна теперь». У нового цикла — «Долгая история» подзаголовок: «Вместо писем». Начинаешь читать, и тотчас тебя захватывает обнаженность чувства. На первых порах эта обнаженность даже отпугивает. Вот так бывает, когда мы по ошибке входим в чужую дверь. Но прочитано одно стихотворение, второе, и ловишь себя на мысли, что ты — не столько читатель, сколько соавтор.

В ту пору много было написано стихов о неверной любви, жестокой ревности, безжалостно клеймилась позором «она» за то, что забыла «его». Философия «Долгой истории» Гитовича была совершенно иной, она шла в русле лучших образцов нашей военной лирики, основы которой заложены лермонтовским «Завещанием». В стихах Гитовича нет идиллических настроений. Его любовная лирика — это никогда не прекращающийся спор совести, напряженной мысли.

Те комнаты, где ты живешь,То пресловутое жилье —Не сон, не случай — просто ложь,И кто-то выдумал ее.

Те комнаты — лишь тень жилья,Где правдою в бесплотной мглеЛишь фотография мояСтоит как вызов на столе.

Как тайный вызов твой — чему?Покою? Слабости? Судьбе?А может, попросту — ему?А может, все-таки — себе?

Ну что ж, к добру иль не к добру,Но гости мы, а не рабы,И мы не лгали на пируВ гостях у жизни и судьбы.

И мы подымем свой стаканЗа те жестокие пути,Где правда — вся в крови от рай,Но где от правды не уйти!

«Долгая история» — цикл очень грустных стихов об оборванной на полуслове любви:

Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала,Что пир наш недолог, что рано приходит похмелье…Как в дальнем тумане — и город, и дом у канала,И темное счастье, и храброе наше веселье.

А если тебе и приснились леса, и равнины,И путник на белой дороге, весь в облаке пыли, —Забудь, моя милая. Фары проезжей машиныЕго — и во сне — лишь на миг для тебя осветили.

В стихах женщина не оскорблена ни малейшим намеком на короткую память. Да и к «третьему», который обычно в подобных стихах подвергался остракизму, сохранено человеческое отношение. Гитович глубже иных своих товарищей по перу понимает драму такой любви:

И в этой тьме ненастоящейМне только хуже оттого,Что третьему еще неслаще,Что ты обидела его.

Любовь, которую пережил поэт и о которой он решил рассказать, сделала его мудрее. Его любовная лирика философски насыщена: она рассчитана отнюдь не на эмоциональный настрой, а на способность читателя глубоко анализировать, то есть мыслить.

В ту пору, когда создавался этот цикл (особенно зимой 1943 г.), мы часто встречались с Гитовичем. В каждый свой приезд он читал нам новые стихи. Когда цикл в основном был написан, Гитович собирался закончить его стихами «И все-таки что б ни лежало…». Через несколько дней мы встретились снова. Он прочел вот эти двенадцать строк, завершающих в окончательном виде цикл:

Осенний снег летит и тает,С утра одолевает грусть.Товарищ целый день читаетСтихи чужие наизусть.

Лежит, накрывшись плащ-палаткой,Переживая вновь и вновь,Как в детстве, где-нибудь украдкойИз книги взятую любовь.

Его душа чужому рада,Пока свое не подошло…А мне чужих стихов не надо —Мне со своими тяжело.

По разным соображениям он не опубликовал несколько тогда написанных стихотворений. С ними читатель смог познакомиться лишь в посмертной книге стихов «Дорога света».

…На переднем крае, откуда, как известно, «до смерти четыре шага», мы не только мечтали о победе, вспоминали довоенную жизнь, говорили о любви. В землянке звучали и веселая шутка, и острый анекдот. Среди газетчиков широко были распространены разного рода веселые розыгрыши. В этом Гитович был неистощим на выдумки.

— Познакомился с Анри Лякостом, — сказал он мне как-то. — Слышал о нем?

Имя и фамилия мне ничего не говорили. Тем не менее я как-то неопределенно покачал головой: мол, может, знаю, а может, нет.

Гитович посмотрел на меня хитро:

— Ну, ничего, дело поправимое. Я начал переводить Лякоста.

Мне не хотелось показывать свою неосведомленность, и я не спросил, кто такой Лякост. Но Гитович сам объяснил, что это — очень интересный французский поэт: до войны был снобом, прожигателем жизни, а теперь сражается в маки.

Конечно, можно было подивиться, каким ветром занесло стихи французского партизана к нам, на волховские болота. Но ведь сражались же в русском небе летчики эскадрильи «Нормандия»!

Короче говоря, никто из нас не задумывался над тем, как попали стихи Анри Лякоста к Гитовичу. Нас больше интересовало, что пишет француз. В один из вечеров Гитович прочел переводы.

Стихи были необычные, будто бы из другого мира, знакомого нам разве что по романам да картинам, висевшим до войны в Эрмитаже.

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая,Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней!Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, —У каждого — тайна, и надо не думать о ней.

Есть время. Пустеют ночные кино и театры.Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших домах.И только в квартирах, где сходят с ума психиатры,Горит еще свет — потому что им страшно впотьмах.

Уж эти-то знают про многие тайны на свете,Когда до того беззащитен и слаб человек,Что рушится все — и мужчины рыдают, как дети.Не бойся, такими ты их не увидишь вовек.

Они — горожане. И если бывает им больно —Ты днем не заметишь. Попробуй, взгляни, осмотрись:Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных,Любители гонок, поклонники киноактрис.

Такие мы все — от салона и до живопырки.Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не дадим.Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки —Все создали мы, чтобы ты не остался один.

Ты с нами — так пей, чтоб наутро башка загудела.Париж — как планета, летит по орбите вперед.Когда мы одни — это наше семейное дело.Других не касается. С нами оно и умрет.

Гитович читал, а я видел не заметенные снегом улицы Ленинграда, не дома, из черных окон которых сталактитами свешивались огромные сосульки, а Париж, такой, каким он изображен на картинах Писсарро и Марке. В строчках жили и бесшабашная удаль, и рисовка, и тревожные предчувствия человека, сбившегося с пути, готового, «в грозе и ливне утопая», схватиться за соломинку, да нет ее, этой соломинки.