Три жизни (сборник) - М. Ларионов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Твой, что ль, агрегат?
– А он настоящий? Даёт картинку?
– Спокуха! Да! – выпаливает, потеряв терпение, и все трое отходят в сторону, с этими оглоедами разве поснимаешь.
Но опять звонок – бегут обратно, ребята с улюлюканьем за девчонками, те с визгом от них; кто и не торопится – подумаешь, опоздаем!.. И снова прибирается тишина. Правда, ненадолго: ведут на прогулку детвору из детского сада. Скверик оглашается звонкой разноголосицей пестроцветной толпы маленьких человечков, слышатся организующие возгласы воспитательницы. Молодая женщина, подводит свою паству к клумбе, что-то рассказывает, поводя рукой на цветы; затем даётся детям свобода играть на дорожках и они разбредаются, снова наполняя сквер щебетливым гамом.
Я достал тетрадку – ещё поизучать, что из школ осталось и где, у каких стоять завтра. Потом мысли на Тольятти: сегодня снова ехать туда, прочёсывать улицы и дворы, снова улицы и дворы… улицы, дворы… На грани уже забытья слышу за своей скамейкой радостно сообщительный голос девчурки:
– Слушай, Марин! Красота – красота, – залог здоровья.
Умная твоя головка, кто это так в тебя заронил?
– Дети, дети! По сырой траве не ходить! – тут же взрослый окрик. – Играйте на аллее! Марина, Лена!
Упорхнули со смешком. Оглядываюсь удивлённо вслед. Уже по дорожке, держа в руках букетиками жёлтые и красноватые листья, уходили от меня две подружки в мокрых по щиколотку, ярких чулках, в коротеньких платьицах. Которая же из них Лена?.. Вскоре воспитательница построила детей парами и повела к площади.
Я сидел, расслабясь на ласковом солнце, и думал, что вот и скверик этот уж не забуду. В моём паломничестве к ней вообще больше суеты движений, да и суеты мыслей. Только вечерами отдых на набережной, у причала, – когда мысль очищается и осветляется. А здесь вот кажется и невозможной суета. Как-то особенно мне было здесь уютно, отдохновенно…
Но настало время идти. Сюда я ещё обязательно вернусь (ведь завтра – опять в Жигулёвске), а сейчас пора к школе. Она была рядом: обогнул Дворец культуры «Гидростроитель», пересёк небольшую площадь перед ним и на углу двух тенистых, почти под сомкнутыми кронами, улиц вот оно, за изгородью среди кустов, – старое, двухэтажное жёлтое здание. Тут же на углу как раз и автобусная остановка – стоять здесь будет естественно, – и от неё хорошо просматривается чуть в глубине улицы калитка. Этот уголок Жигулёвска был уже немного в стороне от городского, и так-то очень слабого, движения и оттого ещё тише, ещё спокойнее дремал себе: когда-когда завернёт сюда по маршруту старообразный какой-то автобус – отфыркивается, отпыхивается не спеша на стоянке – и снова сворачивает к улицам полюднее. Я то стоял, то прохаживался взад-вперёд в рассеянном ожидании конца урока, порой машинально озирался по сторонам, – и так по душе опять пришлось мне и на этом пятачке, так благостило забыто безмятежным, от всего хранящим уютом детства, что было жаль, да, жаль до грусти, что уже и эта школа вычеркивается – с пятого урока проверил, вот-вот кончится шестой. Онемелая надежда моя, как и у школы утренней, почти не пробивалась волненьем в настоящие минуты, – когда-то потом, в неясности будущего, мыслилось её усыплённое осуществление. Но покидать этот благословенный уголок не хотелось. Здесь бы вот жить да жить!
Солнце вольно висело над крышей Дворца культуры и поливало пустынную площадь белым тёплым светом, даже припекало. Тихо, на перевале замер день… Какое-то время я стоял что-то задумавшись, потом очнулся с непроизвольным вскидом головы на площадь и увидел единственно двух совсем молоденьких девушек, вернее девочек, идущих в мою сторону. Меня вдруг затрясло всего – ОНА!!! Она, она, она, она! Конечно, она! Вот, вот она, надо же! Идёт через залитую солнцем площадь прямо на меня та самая девочка – та! пароходная! – только в светлом голубыми цветочками лёгком платьице. Её лицо! Незабвенное её такое лицо – неужели вновь вижу эти черты? и каштановые длинно-вьющиеся волосы! и хрупкую её фигурку! – смотрю, смотрю неотрывно. И глаза ли, выражение ли такое было у меня, то ли и она узнала – и она шла и смотрела на меня. Боже, какое это было чудное, поразительное виденье! Как только они приблизились и она, идя с моей стороны, всё не сводила с меня глаз – а уже сейчас пройдут, – я с усилием шагнул к ней:
– Здравствуйте!
Она живо отступила за толстую, повыше её, подругу.
– Я вас не знаю! Что вам надо? – проговорила так быстро, нервно-звонко.
– Как же… а тогда… мы плыли на одном пароходе, помните?
– А-а… – смягчённо едва вырвалось у неё и в этом звуке мне показалось что-то откликнувшееся, узнающее. Да, она узнала.
– Ну и что же? – опять взвинченным тоном.
– Да нет, я… хотел просто… поговорить с вами.
– О чём говорить?.. Говорите. – В каждом её слове напряжение, почти враждебность.
Мы шли по тихой пологой улочке мимо школы, уже ненужной (уже все ненужные), я пытался перейти на её сторону, но она всё перебегала за подругу. Получалось, я к ней вроде приставал, как какой-нибудь пьяный, или просто развязный тип. Говорить, всё объяснять при этой ухмыляющейся толстухе?
– Можно вас на минутку? Я это… наедине…
– Еще чего! Говорите здесь, что хотели… Да нам не о чем говорить. Отстаньте!
Она казалась испуганным зверьком, который огрызается на протянутую руку. Я всё больше терялся, чувствовал, что что бы ни сказал – глухая оборона, непробиваемо. Да и вообще ничего похожего, ничего! Меня охватила слабость, нить рвалась. Я как приговорённый, заминая страшное, спросил, чтобы только не молчать:
– Вы ведь в восьмом классе учитесь?
Она усмехнулась подруге:
– Ну в восьмом. Как это вы догадались?
– Действительно, на нас не написано, – иронически подхватила подруга странно зрелым для её возраста голосом.
– Да так… это не сложно… Просто угадал.
– Ах, угада-ал! Может, вы угадаете, куда мы идём? – с ухмылкой обращаясь больше к ней, опять куснула всё уже оценившая и осмелевшая подруга.
– Да, и где живём, ещё скажете? – вторила насмешливо она.
– Нет, этого я не знаю, – примирительно сказал я. «Да, всё, крах! С ума сойти!»
– Ну, мы пришли. Дальше за нами не ходите! – снова категорически прозвенел её голос. Они свернули в короткий переулок. Я всё за ними, совсем растерялся:
– Да подождите же… так нельзя… Мне надо кое-что сказать вам, ну на минутку… я прошу!
Невольно ли на слова мои, на интонацию – она задержалась, сторонясь. Подруга отошла.
– Ну говорите, чего… Не уходи, – подруге. – Быстрей только! Мы спешим.
– Вы знаете… я искал вас… я приехал сюда, чтоб найти вас… Вы так неожиданно тогда сошли с парохода…
– Ну и что! Зачем вы меня искали?
– Как зачем?.. – опешил я. – Это получилось так неожиданно тогда… а я… ну, в общем, я не хотел вас терять и… ну, решил найти вас («не то! не так!»). Может быть… м-можно нам с вами встретиться?
– Нет, нельзя! Этого не хватало! Я не встречаюсь… И вообще, больше не ищите меня и не караульте!
– Почему? – глупо спросил я.
– Вы взрослый человек – поймёте! – жёстко отрезала она, взглянув в упор, и я словно ткнулся в стену и увидел, что на этом – точка.
Она пошла. Всё рвалось… я беспамятно, в отчаянии – за ней, хватаюсь за воздух:
– Как хоть зовут вас?!
– Всё-всё! Вам незачем это. Уходите! Я пошла. – Она словно вырвалась – и побежала к подруге, тряся тёмной гущей волос…
Не помню как – снова в скверике, на той же скамейке. Согнувшись и задыхаясь спазмами. И ничего не понимая. Как это… что?.. Почему? – билось в голове и только свинцовела она, туманилась. Не соединялось у меня: та, пароходная, – и эта… при одной внешности! Никак. Никогда, видимо, я эту метаморфозу не смогу себе объяснить. Но одно я понял: её – я не нашёл. И уже не найду. Все земные усилия здесь…
Понемногу далось успокоиться, я больше не разрывался от всхлипов, но сами тихие сочились из глаз. И знакомая жжёность горечи вновь разъедала, уж не заглушить. Постепенно же зрело великое примирение с тем, что оказалось… встаки невозможно, невозможно. И – какое-то, вопреки тому, что ли, – горестное бессильное удовлетворение, что всё же увидел, ещё увидел. Ну… что ж, – такую.
А оставлю и возьму с собой, чего уж никто и ничто не исказит, не отнимет, – тот образ девочки с парохода.
1976–1979, 2002
М. Ларионов
Маленькая жизнь
Незабвенной памяти отца
Под полуденным солнцем одни, окружённые зарослями буйной кладбищенской зелени, через низкую оградку склонились двое. Скромно, но не запущенно выглядят и оградка, и железный стандартно витиеватый крест – крашены, исправны. Могильный холмик, оформленный бетонным цветочником, был как и многие другие вокруг, и только из таблички внизу на кресте можно узнать, что не как многие, здесь упокоенные, – а шестилетняя девочка лежит под ним.
