Сокровище любви - Барбара Картленд

Стены ее были сложены из грубого камня, но в алтаре Андре заметил росписи, которые привели его в восторг и одновременно заинтересовали.

Еще в доме Жака он увидел несколько подобных картин. Рассматривая их, он удивлялся, как сильно они отличаются от всего, что ему приходилось видеть до сих пор.

Рисунок был довольно грубый, примитивный; цвета локальные, яркие, брызжущие светом краски слепили глаза, но было в них в то же время что-то глубоко проникавшее в душу, нечто такое, что было в картинах ранних итальянцев.

Жак, заметив, что Андре интересуется его картинами, объяснил:

«История Гаити — это пиратские набеги и перерезанные глотки, но она может стать также и историей искусства, если, конечно, его развивать».

«Что вы хотите этим сказать?» — поинтересовался Андре.

«Некоторые мулаты, вроде меня, побывали в других странах мира и познакомились там с произведениями живописи. Вернувшись домой, они тоже захотели попробовать свои силы в этой области. И вот что из этого вышло».

«Они очень необычны, — сказал Андре. — Конечно, видно, что их писал не профессиональный художник; но, хоть я и не специалист, мне кажется, что они необыкновенно талантливы. Есть в них что-то наивное, своеобразное».

«Вы правы, — согласился с ним Жак. — Когда-нибудь я отправлю кое-какие из этих картин в Америку или попрошу Керка сделать это за меня».

«Сомневаюсь, чтобы американцы их оценили, — заметил Керк. — Пусть лучше Андре покажет их в Англии».

«А еще лучше — во Франции», — добавил тот, глубоко вздохнув.

Теперь, разглядывая росписи, покрывавшие стены церкви, Андре вспомнил тот разговор; они были очень похожи на картины, которые он видел у Жака: примитивные изображения святых и ангелов, Девы Марии, ребенка-Иисуса и Христа, распятого на кресте.

Рисунки были довольно неумелые, пропорции нарушены; все они были ярко раскрашены, но Андре чувствовал, как они могут очистить и возвысить души тех, кто молится в этой церкви.

Андре так внимательно разглядывал росписи, что для него было полной неожиданностью, когда он обнаружил, что одна из монахинь, появившаяся откуда-то из глубины церкви, неслышно подошла и встала рядом с ним.

— Что вы здесь ищете, mon ftis?8 — мягко спросила она.

Взглянув на нее, Андре увидел, что это негритянка. Она была так стара, что ее сморщенная кожа приняла какой-то серебристый оттенок, а темные глаза совсем запали.

Она была вся в белом, на голове — плат и покрывало, как и подобает монахине. С запястья ее высохшей руки свисали четки с большим распятием.

Голос ее звучал очень тихо, почти без выражения, но, заглянув ей в глаза, Андре понял, что она боится.

— Я зашел помолиться, та mere9, — ответил он, и ему показалось, что страх, застывший в ее глазах, начал потихоньку таять. Андре снова взглянул на росписи. — Я восхищался также тем искусством, с которым украшена ваша церковь, — добавил он.

— Когда мы восстанавливали ее, — объяснила настоятельница, — у нас не было денег, и вот недавно одна из наших сестер попробовала сама украсить стены.

— Когда вы восстанавливали церковь? — спросил Андре. — И что с ней случилось?

Он почувствовал, что этот вопрос встревожил старую женщину, и она застыла в нерешительности, не зная, отвечать на него или вежливо попросить его не вмешиваться в чужие проблемы. Наконец монахиня заговорила:

— Те, в ком горит огонь насилия, не всегда с почтением относятся к дому Божьему.

Андре понял, что, видимо, церковь попытались разрушить тогда же, когда сожгли и разграбили дом его дяди, уничтожив всю семью де Вийяре.

— Могу ли я поговорить с вами, матушка? — спросил он.

— О чем, сын мой? — отозвалась старая монахиня.

— О том, что произошло здесь в имении де Вийяре, — ответил Андре. — Позвольте, я все объясню вам. Мое имя Андре де Вийяре, и бывший владелец плантации, граф Филипп де Вийяре, — мой родной отец.

Настоятельница слегка кивнула головой, словно соглашаясь, что цвет кожи ее собеседника не исключал такой возможности. Затем сказала:

— Граф был добрым человеком, щедрым и великодушным покровителем. Когда мы пришли в эти места с севера, он построил для нас дом.

— Когда же это было? — поинтересовался Андре.

— В 1791 году, когда вспыхнуло восстание. Андре вспомнил, как прошлой ночью он размышлял о революции, начавшейся на севере под предводительством Букмена.

— Здесь мы были в безопасности, — продолжала монахиня. — Мы жили мирно и счастливо, пока, спустя десять лет с того дня, не погиб наш добрый покровитель.

В голосе ее явственно прозвучали нотки ужаса, а старая, дрожащая рука потянулась к четкам и крепко сжала распятие, словно ища у него защиты от собственных воспоминаний.

— Что же случилось тогда с вами и с другими монахинями? — спросил Андре, стараясь говорить как можно мягче.

— Почти все мы укрылись в лесу, — ответила старая настоятельница.

— Почти все? Что это значит?

С минуту Андре казалось, что она оставит его вопрос без ответа. Затем она все-таки произнесла едва слышным шепотом:

— Они не позволили les blance10 уйти.

Тогда он понял, что белых монахинь убили, при этом, без сомнения, надругавшись над ними.

В таком случае, кто же была та юная монахиня, которую он встретил в лесу? Та, которая так стремительно умчалась от него?

Он размышлял, стоит ли сейчас спрашивать о ней, и в конце концов решил, что лучше пока этого не делать.

Словно бы лишившись вдруг сил от этих воспоминаний, старушка опустилась на одно из сидений в алтаре; Андре сел рядом с ней.

— Это было ужасно! — произнесла она. — Просто ужасно! Но Господь всемилостивый не оставил нас, и когда все кончилось и мы смогли вернуться, то обнаружили, что хоть церкви и причинили некоторые повреждения, но дом наш остался почти таким же, каким был, когда мы уходили.

— Это большая удача, — согласился Андре.

— Мы от всей души возблагодарили Бога, — просто сказала монахиня.

— Ну а теперь? Как вам живется теперь? — поинтересовался Андре.

Настоятельница перевела глаза на алтарное распятие; Андре обратил внимание, что оно высечено из дерена чьей-то не очень умелой рукой.

И без вопросов было ясно, что нее прежнее имущество церкви — распятие, лампады, чаша для причастия и вообще все ценное было похищено.

— Думаю, теперь нам ничто не угрожает, — тихо ответила старая монахиня. — Анри Кристоф — хороший католик, но император… — Она прервала себя на полуслове, будто опасаясь сказать что-нибудь лишнее, и ее поблекшие, серые губы задрожали.

— Император ненавидит белых и терпеть не может мулатов, — закончил за нее Андре, — но он считает, что некоторые из нас приносят ему пользу, а потому мы все еще живы.