Дневник натурщицы - Френца Цёлльнер

Сочельник 1898 г.

Мать нашла мою книжку; я должна пойти куда-нибудь учиться за эти деньги. Она определила меня в торговую школу. Я учусь корреспонденции, стенографии и печатать на машинке. Я никогда не занималась такой работой, так что мне приходится ужасно трудно. О, если бы Франц мог мне все это объяснить! На Рождество я посадила на его могиле маленькое деревце. Кроме меня никто туда ничего не принес.

3 марта 1899 г.

Мать мне недавно впервые купила более тонкое и дорогое белье. Я не очень обрадовалась, так как у меня предчувствие, что она мне очень скоро скажет, что все мои сбережения уже израсходованы. Эти красивые вещицы она купила для того, чтобы я не очень злилась, или для того, чтобы и я отчасти была повинна в растрате денег.

15 апреля

Лена, моя младшая сестра заболела дифтеритом; отец ничего не зарабатывает, мать с двумя маленькими детьми не может ходить в мастерскую из-за опасности заразы, а также потому, что она должна ухаживать за Леной. Лена очень слаба и должна хорошо питаться, деньги с книжки сберегательной кассы подходят к концу. Завтра я опять иду позировать. Это, конечно, печально, но мать, мне кажется, очень рада болезни Лены, потому что в страхе и волнении я легче проглотила пилюлю относительно израсходованных сбережений. Мне было предложено место за 25 марок в месяц. Такую сумму я всегда зарабатывала за 3 дня. – «А потому», – сказала мне мать, я должна зарабатывать себе на хлеб так же, как и раньше. Это очень грустно, если мы не уважаем тех людей, с которыми мы вынуждены жить. Но Леночке нужно помочь! Мне тяжело думать о том, что завтра я буду ходить от одного художника к другому и как, прежде, показывать себя обнаженной. Выходит, что я как будто предаю Франца! Я выросла и пополнела, так что меня возьмут многие из тех, кто раньше просили меня явиться, когда я повзрослею. Франц всегда говорил, что теперь, когда мое тело изменилось, я также хороша, как и раньше, но вначале я обладала «отроческой красотой» – это было нечто очень необычное и потому он вспомнил обо мне, когда приехал. Мне, конечно, придется выслушивать язвительные намеки относительно моей продолжительной связи с Францем. Впрочем, кто себе это позволит, тот меня больше не увидит.

Итак, то хорошее, что можно было испытать в течение моей жизни и что мне объяснило, зачем я, вообще, живу – это хорошее в прошлом: теперь я должна повесить мои воспоминания в шкаф, как старое платье или, лучше сказать, как новое платье, которое я ношу не каждый день и показываю не всем. Потому что я никогда и никого уже больше не полюблю так как моего бедного славного Франца.

20 апреля

16-го я хотела пораньше уйти из дома. Но в это утро прибыло письмо от одного из молодых скульпторов, которые когда-то работали у Франца. (Сегодня ровно год, как мы после переезда впервые сидели в саду; какая тогда была божественная погода!). Молодой человек – это было для него громадным счастьем – получил предложение закончить пару вещиц, начатых Францем. Он хотел узнать мое мнение, сделана ли вещица в духе Франца или нет. Заказчики не были довольны, но он был убежден, что его работа вполне отвечала замыслу Франца. Мне было очень тяжело опять увидеть помещение, которое так долго вмещало в себе мое счастье. Но это было необходимо. Маленькую речную русалку, для которой я позировала стоя или скорее лежа, скульптор вылепил в двойной величине. Но, Боже правый, как это было шаблонно исполнено! Он сделал работу по маленькому эскизу, не прибегая к помощи натурщицы. Я очень расстроилась, но что я могла сделать? Тогда я ему сказала, что Франц, вероятно, в увеличенном виде сделал бы нечто иное, но мне кажется, что работа выполнена добросовестно, насколько это возможно сделать по эскизу. Запыленные и в грязи стояли наверху на полках многочисленные маленькие засохшие глиняные эскизы и висело множество копий, снятых с моих рук и ног. Красиво отлитая копия моей груди была наполовину разбита. Я выпросила себе пару глиняных эскизов, на не могла их взять с собой: я должна была идти дальше, чтобы заработать где-нибудь пару марок. Мне посчастливилось. Один художник хотел изобразить купающуюся, но не мог найти подходящую натурщицу. Я ему понравилась; мое умение тотчас же схватывать то положение, которое нужно было изобразить на картине, до такой степени ему импонировало, что он тотчас же меня пригласил на целую неделю. Он показался мне трудолюбивым и очень хорошим человеком, который кроме своей работы ничего знать не хочет; и во всяком случае он не пялится на меня. Раньше я не могла себя заставить делать то, что теперь дается мне с легкостью. После сеанса я заявила художнику, что ежедневно я должна получать две трети того, что я заработала. А остальную треть он может оставить у себя до конца работы, для того, чтобы быть уверенным, что я не сбегу. Деньги получаешь, обыкновенно, лишь по окончании работы, но теперь я смотрю на жизнь лишь с деловой стороны. Что бы ни подумали обо мне художники, мне все равно. Художник опешил немного, однако заявил, что готов заплатить мне все, что я сегодня должна получить, с тем условием, чтобы я, обязательно пришла снова. Я обещала, конечно, и он спросил, сколько я получаю. Я ответила, что при длительной работе -1 марку и 50 пфеннигов в час, – но не менее пяти марок в день; в других случаях по 2 марки в час. За отдельные часы еще больше. «Вот как – заметил он, – однако, в Берлине столько никто не платит». Когда же я на него посмотрела сверху вниз, он прибавил: «Впрочем, у меня еще не было такой натурщицы, хорошо, я согласен». Так, теперь я вижу, что это удается, я всегда буду требовать больше; потому что мне кажется, что вряд ли мое тело будет когда-либо так прекрасно, как теперь; впрочем, долго это продолжаться не может; когда я располнею еще больше, наступит конец.

3 мая

Леночке лучше. Я уверенна, что в значительной степени этому способствовала я, тем, что зарабатываю много денег, на которые мать могла готовить более здоровую пищу для сестры. Теперь я больше не отдаю всех своих денег, а оставляю себе столько, сколько нахожу нужным. Картина художника получается