Ужасный век. Том I (СИ) - Миллер Андрей

— Творец Небесный нынче глух, нем и слеп. Он почти мёртв. Его нет здесь. Он меня не услышит.

Кто-то в толпе возмутился: не все здесь прониклись рассказами о чудотворце, похоже. Или просто слова Мартина прозвучали слишком дерзко — даже для человека, который и правда парочку чудес совершил.

Священник устало, разочарованно вздохнул. Наверняка и не такие слова он на этой площади слыхивал.

— Ничего не бойтесь! — обратился Мартин к друзьям, пока повисла короткая пауза.

Гевин, Далия и уж тем более Ерден совсем не напоминали тех, кто боится смерти. Перестал бояться её и Крыс, похоже. Уж как минимум — успешно природный страх скрывал. Может быть, друзья Мартина надеялись на какое-то чудо? Странно, но сам пророк подобного не ожидал. Что такое чудо? Это событие удивительное, невероятное, выходящее за нормальные рамки. А Мартин предчувствовал, напротив, абсолютно естественный и логичный ход вещей.

Все друзья Мартина промолчали. Далия отвела глаза. Гевин скривился, когда из толпы раздалось несколько бессмысленных возгласов о пощаде. Крыс обратил взгляд к небу, а Ерден улыбнулся. И всё.

— Что же: раз не желаешь покаяться перед смертью, Церкви остаётся лишь вверить душу твою самому Творцу Небесному, мудрому и милосердному. Настанет день, в который справедливо судить станет он каждого. Приступайте!

Два красивых стражника взяли Мартина под руки. Он, разумеется, не сопротивлялся. Покорно сделал пару шагов, опустился на колени и положил голову на колоду: измочаленную топором, пропитавшуюся кровью. Эта деревяшка пахла смертью.

Да. Именно таков запах смерти.

Священник говорил какие-то положенные слова, но Мартин не слушал его. Толпу не слушал тоже. Голова легла на колоду так удобно, словно на самую мягкую подушку. Какие сны приснятся во сне, длящемся вечность или что-то вроде того? Даже этот вопрос Мартина не слишком заинтересовал: всего лишь пришёл на ум мимолётно.

Палач приблизился, Мартин повернул голову к нему. Большинство, наверное, отворачивается? А вот Мартину хотелось смотреть палачу в глаза — и тот противиться не стал. До сознания наконец дошли кое-какие слова священника: на тему силы Церкви. Это показалось забавным.

— Я смеюсь над силой Церкви! — вырвалось вдруг у Мартина. Совершенно само собой: не думал он над этой мыслью.

Палач высоко занёс топор, со всё тем же спокойствием — не «ледяным» даже, а подобном скорее трясине. Крестьянка сильнее переживает, когда рубит голову курице, переставшей нести яйца. Ослепительный блик пробежал по отточенной, без единой зазубринки, кромке лезвия.

— Руби. — произнёс Мартин, словно командовал собственной казнью.

Лезвие ухнуло вниз. Мартин хотел проследить за ним так долго, насколько получится, но почти сразу невольно зажмурился.

Вот и всё.

Всегда — или хотя бы с тех пор, как сделался Мартин рыцарским оруженосцем, было интересно: на что похоже это чувство, когда острая сталь рассекает твою плоть? Как он ощущается — удар настоящего меча или топора?

Мартин ощутил лишь то же, что чувствовал, когда на ристалище его били тупым тренировочным оружием. Широкий, тяжёлый, тщательно заточенный топор ударил по шее, нанеся лишь что-то вроде ушиба — и… отскочил.

Мартин поднял веки и увидел на бесстрастном прежде лице палача выражение самого невероятного изумления, какое только мог вообразить. Толпа хором, почти синхронно выдохнула. Палач недоумённо посмотрел сначала на топор, затем на мальчишку, затем снова на своё оружие.

А после он, как показалось в первый миг Мартину, странно запрокинул голову: от удивления или, быть может, страха? Но… нет. Голова палача медленно запрокидывалась всё дальше, и вот уже на шее стала раскрываться огромная рана. Мартин видел мышцы, сосуды, но совсем не видел крови. Ни капельки… Ровная трещина пробежала по позвоночнику — и тот переломился.

Голова палача поехала на бок, соскользнула с плеч и покатилась по эшафоту.

Не поймёшь, кто закричал от этого зрелища первым: священник? Рыцарь? Далия? Сам Мартин? Или кто-то в толпе? Неважно: мгновение спустя кричали все, изумлённые и испуганные голоса сотен людей слились. В этом едином визге и вое Мартин очень чётко услышал одного человека.

Похоже, все его услышали.

Тот самый старик, который говорил с мальчиком на площади в день ареста. Он вынырнул из толпы, бросился на бронированные груди стражников.

— Чудо!.. — вопил старик. — Это чудо! Чудо истинное!..

— ЧУДО! ЧУДО! — раскатилось по площади.

Никто не помешал бы Мартину встать, однако он продолжал наблюдать за происходящим, стоя на коленях и не поднимая головы. Старик всё верещал: слова затерялись среди голосов бушующей толпы, но наверняка странный незнакомец призывал к освобождению Мартина. Стража, стоявшая к эшафоту спиной — и оттого вовсе не понимавшая, что случилось, бездействовала.

Однако к старику подскочил латник из людей герцога: Мартин хорошо видел, как он замахивается шестопёром. Будто и звук, с которым раскололся череп старика, послышался. Будто вся площадь слышала и видела это: ясно и чётко, в мельчайших деталях.

Дальше уже ничего нельзя было остановить.

Священник выкрикивал грозные слова, стараясь осадить дартфорцев, но в ответ ему полетели камни. Некоторые даже попали в цель: рыцарь подхватил раненого и поволок с помоста, плюнув что на Мартина, что на его друзей — по-прежнему скованных, что на обезглавленное тело палача.

— Чудо!.. — это закричал Крыс, очухавшийся и вскочивший с колен быстрее прочих. — Он чудотворец! Он пророк!..

Толпа покатилась вперёд, сжалась тугим кольцом вокруг эшафота — и прорвала цепь стражи. Бронированные алебардщики попадали, тотчас скрывшись под ногами дартфорской черни. Люди лезли на помост: и по лестнице, и карабкаясь по крепким опором, и подтягиваясь, ухватившись за край. Кто-то всё кричал о чуде, кто-то истошно выл — в дикой смеси ликования и страха, а кто-то просто нёсся вперёд с перекошенным лицом.

Все они слышали о чудесах Мартина, конечно. Но ещё утром многие сомневались, а многие вовсе не верили. Теперь всё изменилось.

Толпа подняла Мартина на руки и понесла куда-то, словно полноводная река.

Эпилог

День, когда Лэйбхвинн решил отправиться в неблизкий и нелёгкий путь, был особенным. Шаман ощутил это ещё на рассвете, хорошо осознал в полдень и окончательно уверился во всём к вечеру. Дело состояло не только в его, Лэйбхвинна, собственной великой задаче.

Шаман почувствовал: случилось что-то ещё. Нечто очень важное. Лес ему о том шепнул.

Но вряд ли случилось оно именно в лесу. Возможно — в Фиршилде, проклятой цитадели подлых Гаскойнов? А может, и ещё дальше… А возможно, случилось сегодня разом многое. Особенный денёк вышел: такой и самому шаману подошёл превосходно. Всякое дело очень важно начинать в правильный день. Великое дело — тем более.

Никому из Нэйрнов он ничего не сказал, ни с кем не стал прощаться. Поговорил только с Мирном.

— Объясни всё клану сам. Объясни арнвейдам, объясни старейшинам, простым мужам и жёнам. Даже Силис… Ей тоже объясни. Я не бросил клан и никуда не исчез: я вернусь. А покуда тянуться моему пути — сам Ведьмин Круг присмотрит за Нэйрнами. Ведьмы обещали это. Когда я вернусь, всё быстро переменится. Для Нэйрнов, для Орфхлэйта, для каждого гвендла. Древнему народу суждено вновь быть великим. Нашему клану суждено быть великим тоже.

Мирн кивал. В его глазах Лэйбхвинн видел решимость. Толковый малец, толковый… Вырастет из него хороший шаман, пускай и нескоро.

— И ты сам скоро узнаешь Ведьмин Круг, возможно. Я был немногим старше тебя, когда узнал. Если это случится — страшись, но действуй вопреки страху. Ведьмино благоволение Нэйрнам есть последнее, на чём держится пока сила клана.

— Койрны пойдут на нас войной…

— Не посмеют. А если посмеют, то их печаль. Не нужно тебе бояться Койрнов: из всех опасностей грядущего они — последняя, самая жалкая. Недолго осталось длиться вражде кланов. Уже скоро все эти мелкие распри перестанут иметь какое-либо значение.