Дневник - Софья Островская

Война кончилась, дорогая.

Мир пришел в мир.

Вы, собственно, дождались тех событий, которые заставили вас выжить в зиму 1941–1942. Все в порядке. Может быть, вам уже следует убраться – и уступить кому-то место (впрочем, место ваше не займет никто: и человека такого не будет, и место ликвидируется за ненадобностью!).

Что же делать, дорогая?

Ведь вам-то ждать больше нечего. Ждали мира – мир пришел. Ждали брата – брат вернулся. Ждали освобождения Ленинграда от блокады – блокада уже полтора года как окончилась.

Вы жили надеждой и ожиданием. Ваши надежды исполнились, ваши надежды осуществились.

Вы больше не боитесь улиц. Снаряды больше не рвутся. Стекла не летят. Артобстрельная кровь больше не окрашивает асфальта.

Вы не ждете писем. Вы не безумствуете. Вы не сходите с ума от отчаяния и ужаса. Ваш брат, ваш ребенок, ваша кровь, – рядом с вами. Вот он спит в соседней комнате, усталый, замученный, злой, нереальный, совсем реальный, самый близкий.

Вы даже сомневаетесь в его любви к вам. И вы знаете, что ваша дружба не нужна ему. Вы только наблюдаете, весело и горько, как всегда, подчиняясь темному гению внутреннего видения и внутреннего знания.

Мы никому не нужны по-настоящему.

Нужность ваша определяется вашим материальным бытием в материальном мире, несущим с собою и в себе материальные выгоды сосуществования с вами.

Научились, однако, вы многому.

Вы научились молчать. Вы научились не читать. Вы научились думать своими мыслями.

Пока жив 86-летний д-р Тотвен, надо обменять болевой стрихнин на безболезненные и вечные сны морфия. Я боюсь жизни в таком мире, в котором существуют атомные бомбы – тихие и легкие пакетики, под силу восьмилетнему ребенку с синими глазами.

Я боюсь писать дневник.

Потому что я признаю свое поражение:

– Habet![1005]

А на столе в столовой стоят дивные букеты осенних садовых цветов. Сегодня их мне принесли Знамеровские, мать и дочь, которых я шармирую неизвестно зачем. Но я зато знаю, почему они мне приносят цветы. Я направляю стихи молодой Знамеровской, через меня она сможет войти в печать и в литературу, через меня она и печататься будет раньше меня.

Все это я знаю.

И еще знаю: что всякое знание – суета и томление духа. И еще знаю – суета со временем начинает казаться забавным гротеском, а дух перестает томиться, переходя к стадии безоблачной, ясной и холодной констатации.

Мы, пожалуй, зашли дальше вас, ваше величество, царь Экклезиаст!

Отрада моя – частые встречи с Ахматовой.

Человек, с кем хочу и могу говорить, – Анта. Двадцать лет волнующей близости с нею. Двадцать лет нежнейшей дружбы, которую нельзя назвать дружбой. Двадцать лет молчания.

Она, кажется, простила мне то, что я не пришла к ней вторично в 1942 году, что я не протянула ей братской руки. Может быть, простила – она, не умеющая прощать, как и я.

Уход мамы ощущаю катастрофически. В особенности теперь, когда с восстановлением всеобщей нормы восстанавливается и мое привычное нездоровье, бывшее для меня нормой всю жизнь.

Часто и много лежу: странные температуры, странные слабости, сердцебиения, недомогания. Слежу за собой: явления как у мамы перед гибелью. Видимо, декомпенсация. Врачи-то об этом не скажут. У них другое, ласковое – субкомпенсация сердечной деятельности.

Ах, как жаль, что ты не богатый, не богатый, товарищ мой! Был бы богатый, водку пил бы, водку пил бы, товарищ мой! Был бы богатый, порошок бы нюхал, порошок бы нюхал, товарищ мой!

В Киеве – антисоветские настроения: печалуются об ушедших фрицах – торговля ведь была, частная, настоящая, доходная, идейная! Сволочи, во имя чего же погибли миллионы? Мориак пишет о Христе, о спасении: «Depuis qu’il a souffert et qu’il est mort, les hommes n’ont pas eté moins cruels, il n’y a pas eu moins de sang versé, mais les victimes out été recréées une seconde fois… même sans le savoir, même sans le vouloir»[1006] – великолепно принудительное спасение, от которого не спрячешься даже во грехе и преступлении! Идейно мы близки к этой потрясающей концепции.

В Эстонии и Латвии партизанят «недовольные», стреляют из-за угла. Нам, советским, в Эстонии жить нехорошо. Даже в Германии легче.

Из Дрездена, как говорят, «переводится» в СССР знаменитая пинакотека. Где же будет Сикстинская? В Ленинграде или Москве? В Дрезден ездила большая комиссия – Эрмитаж, Академия художеств.

В древние замки пышной Саксонии наша армия входила – и останавливалась, потрясенная: богатство, роскошь, портьеры, вазы, картины – музей!.. музей, черт его!.. Из древних замков Саксонии наша армия уходила, оставляя потрясенными стены: распоротые картины, битый фарфор, стащенные на черт его знает что занавески, хруст миниатюр на кости под разудалым сапогом, богемский хрусталь, наполненный зловонием испражнений, паркеты, лестницы, дворы, усыпанные разобранными страницами книг и драгоценными листами грамот, инкунабул, рескриптов (Знамеровской рассказывал офицер, вернувшийся оттуда, искусствовед, товарищ по факультету).

Говорю брату. Смеется:

– Так и надо! За кровь – кровь…

Инкунабула – не кровь. Не понимая, понимаю – всегда так, во всех войнах, во все времена. Солдат не прощает высшего. Он деловито поднимет зажигалку, возьмет полотенца на портянки, отложит пеструю олеографию для деревни и бережно сложит блестящие портьеры («мануфактура-то какая, дьяволы!..»). Но все то, что ему неизвестно и не нужно, все, что его отвращает этой известной ему ненужностью, во все века он считает враждебным себе, господским, блажным, вредным – и безжалостно и весело уничтожает.

Мир судит Квислингов[1007] и Петэнов. Мир дал миру Квислингов и Петэнов. Что это такое? Откуда взялись эти страшные маски? Почему Франция управлялась маразматическим старцем, бездумно утопившим в гниющем водоеме мещанства и государственной измены свои верденские лавры всемирной славы и всемирного признания?

Почему в Греции все время кого-то убивают? Почему в мире все именно так, а не иначе? Почему судят преступников войны и не судят изобретателей атомной бомбы? Почему рядом с Герингом и Гессом не фигурирует имя достопочтенного clergyman’a Трумэна? Почему… почему…

Я пишу, как старый маньяк.

Мне не с кем говорить.

А на столе цветы, цветы – целый осенний сад. Но цветы почему-то кажутся мне не праздничными, а погребальными. Вспоминаю цветочные безумства в доме до войны и говорю громко-громко:

…и была для меня та темаКак раздавленная хризантемаНа полу, когда гроб несут…[1008]

7 сентября – Reine [1009]