Дневник - Софья Островская

Видимо, знает, что post mortem[1001] удостоится сама не одного романа о жизни (о такой жизни!) – и все будут разные. И везде она будет разная. И, как всегда, нигде не будет ее настоящей. А настоящую Ахматову знают, вероятно, немногие – если кто-нибудь знает вообще.

Дома около 3-х ночи. Мерю температуру: 38,6°.

9 августа, четверг

Наша война с Японией. Все ждали этого уж давно. Эти дни болею: сердце, температура, легочные боли.

Вчера обедали Анта и Ахматова.

10 августа, пятница

Квартирные дела в горжилотделе. Как будто улажено. Обедаю у Тотвенов: Мар[ия] Степ[ановна], усталая, словно и отпуска нет, и Лидия Ив[ановна] Бессонова, врач, очень глупая, очень неинтеллигентная, которую почему-то я не люблю. Вечером дома: майор Закатова, доктор, с которой говорим об ее сыне, юном невротике: как его воспитывать? А какое мне, собственно, дело до чужих детей и чужих жизней?

О войне говорят мало – это далеко, это будто не наше. Об атомной бомбе не говорят вообще. А я от ужаса атомной бомбы не могу очнуться[1002]…

Япония согласилась на капитуляцию. Текст согласия достойный. Полный благородной скорби. Интересная страна.

11 августа, суббота

Завтракаю у Мар[ии] Ст[епановны]. Потом Острова, Татика, загорающая хорошенькая Валерка в салатном американском платье. Сверкающий день. Вечером Дора Владимировна Шапиро – воспоминания о маме, один сын убит, второй – киношник, женат на дочери Веры Инбер, литерное просперити. Устала.

12 августа, воскресенье

Острова. Обедаю у Тотвенов. Вечером слушаю с писателями неудачную пьесу Варвары Вольтман и Ливанова.

Жар. Хорошо сказал Карасев:

– Это пустяки, что немцы подкладывали мины под дворцы и заводы. Это все можно восстановить. Но они людей нам заминировали. Они заминировали человеческие отношения. Об этом писать надо…

Как же – напишешь!

Ночью едем по Невскому: Тамара, я, Громов, Уксусов, который не умеет спорить: орет, сердится, обижается, обижает. Кажутся они мне глупыми детьми, говорящими не в цель, а мимо.

О войне на Востоке не говорят.

15 августа, среда

Неожиданная Басова, которую не видела годы и годы. Обрадована ей и недоумеваю: никогда без цели не приходила. Немного постарела, носит очки, плохо одета, от парижского шика ни следа. Старший оперуполномоченный НКВД в Москве, член партии. Фантастическая женщина, холодная и жесткая, но всегда приятная мне – в ограниченной дозе: воспоминаний много, остроумна, бессчастная. Какое у меня, оказывается, пышное знакомство!

Обедают Анта и Ахматова. Все хорошо, пока не приходит Мстислав – «пленный фриц», пугающее чудовище, тоже бедное, потому что мыслящее, пусть криво…

Ахматова пугается и сразу же уходит. Я ложусь. Отвратительное самочувствие…

25 августа, суббота

Частые встречи с Ахматовой. Ежедневно Басова, уехавшая вчера в Москву. Совсем разболелась. Сегодня ночует у меня Анта. День смерти Гумилева.

Сентябрь, 2 – воскресенье

Сегодня в 2.30 говорил по радио Сталин – о конце войны, о мире во всем мире. И для всего мира, кажется. Говорил очень быстро, гораздо быстрее, чем обычно: видимо, и здесь – нервы… Наша победа над Японией неожиданно подана как русский реванш за русский 1904-й. Хасан и Халхин-Гол[1003] показались почти театральным аксессуаром второстепенного значения, отсутствия которых на сцене зритель бы и не заметил.

Слушала, стоя в передней, впервые на ногах после болезни. Поздравила – рукопожатием – брата и Валерку. Потом брат ушел на службу, сказав:

– Нужна бы водка сегодня…

Водку Валерка привезла от Тотвенов. В полночь, когда брат вернулся, ужинали и пили за победу. Я могу пить за победу, потому что победа есть. А за мир пить не буду. Мир, правда, пришел в мир (как будто). Но в мире существует атомная бомба. И одно это существование, даже латентное, даже бездейственное, разрушает принцип мира в мире и для мира.

Американцы дважды сбросили атомную бомбу на Японию. Научный эксперимент на опытной площадке, так сказать.

Две маленькие бомбы – говорят, не больше 2 кило (это и ребенок может донести!). Бешеный столб пламени, перед которым меркнут Везувии. Море огня. Дым, разъедающий глаза отважным летчикам на высоте 13 тыс. метров. Трое суток с самолетов не было видно ничего. Потом оказалось: действительно ничего – пустыня, первозданность, пески, nihil[1004].

А ведь что-то было до этого nihil – остров, от которого только рубчатость морского дна и гигантская многокилометровая воронка – порт Нагасаки или Симоносеки (а не все ли равно: может быть, Марсель, Плимут) с великолепными верфями, с заводами, с деловыми и неделовыми кварталами, с хризантемами и кимоно, с детишками в школах, с кораблями на рейде, с чертежными залами, с хлебопекарнями, с тысячами и тысячами людей, не самураев, а простых рабочих людей. Упала маленькая бомбочка – и все Геркуланумы померкли, наступил час Nihil. Металлы расплавились, камни измололись в порошок, человеки исчезли бесследно. На месте мирового порта легла ясная и чистая пустыня. Отважные летчики зафиксировали на пленку пустыню.

Мир пришел в мир после того, как упала атомная бомба. А если бы ее не было?

Сначала упали американские атомные бомбы. Потом вступила в войну на Дальнем Востоке наша армия – советская. Через сутки Япония капитулировала.

Я горда, я счастлива, что атомную бомбу сбросила не моя страна.

Мы в Китае, в Монголии, в Маньчжурии. Мы – на азиатской земле. Мы с обездоленным Востоком, который умеет умирать и которому мы привьем чувство радости и победы. Мы – на Востоке, который умеет умирать. Мы – на Востоке, который мы научим жить.

Европа, старая, умная Европа, неужели вы до сих пор не поняли, что мы мудрее вас и древнее вас. Америка, молодая, умная Америка, неужели вы не понимаете, что ваш ум и не стоит крупицы нашей мудрости и что ваша молодость дряхлее нашей древней и вечной юности.

Хорошо, что я не доживу до этого близкого и страшного поединка.

Ночь. Гудки маневрирующих паровозов. Молчаливое ночами радио, давно уже прекратившее безнадежность своего постового тиканья. Снарядов больше нет. Тревоги больше нет. Пролетающий изредка мирный самолет будит своим гудением бессознательное чувство опасности, которое мозг сразу же относит ко времени plusquamperfectum.