Лондон: биография - Питер Акройд

Некоторого пренебрежения, неявно присутствующего в этих характеристиках, сами жители пригородов не разделяли. Сон и респектабельность, возможно, были именно тем, что требовалось новым поколениям лондонцев; население города много веков было отягощено буйством и жестокостью, пьянством и нездоровьем. Пригороды стали воплощением новой цивилизации, которая сулила преуспеяние, не обремененное привычными городскими атрибутами. Когда в 1900-е годы застраивался Илфорд — пригород среднего уровня для клерков и квалифицированных рабочих, — владельцы земли наложили запрет на сооружение пабов. Они старались сделать новый пригород как можно менее похожим на Лондон. В те же годы Совет Лондонского графства перенес центр тяжести с обновления и благоустройства старых районов «внутреннего города» на создание «массивов коттеджей» на лондонских окраинах. Хотя идея коттеджа понесла при этом немалый урон, все же строительство террас из двухэтажных домов с маленькими задними двориками не только повысило репутацию муниципального жилья, но и изменило образ лондонца. Теперь типичный кокни не обязательно был жителем трущоб.

В середине 1930-х годов было подсчитано, что транспортом в Лондоне каждый день пользуются два с половиной миллиона человек, Нечего удивляться, что пригороды как в частных, так и в общественных своих аспектах бурно росли. Это была эпоха «Метроленда», который начался с Сидарз-эстейт в Рикманзуэрте и затем, распространяясь вовне, включил в себя Уэмбли-Парк, Руислип, Эджуэр, Финчли, Эпсом и Перли. Важная роль транспорта в этом массовом рассредоточении людей подчеркивается тем обстоятельством, что само понятие «Метроленд» было создано компанией «Метрополитен рейлуэй» и всячески пропагандировалось рекламной службой лондонского метро. В буклетах и плакатах подчеркивались загородные достоинства создававшихся огромных жилых массивов.

«На зеленые улочки нас манил Метроленд», — писал поэт Джон Бечемен, который испытывал стойкую, пусть и не лишенную двойственности, приверженность к пригородам — к «остроконечной псевдоготике», к «новопосаженной сосне», к «грушам и яблокам Кройдона» и к «светлым пригородным вечерам» с их ощущением широко разлитой, приветливой безопасности. В стихотворении, озаглавленном «Миддлсекс», Бечемен апеллирует и к более высокому постоянству: «Жив утраченный было рай сельского Миддлсекса». Рекламная служба «Метрополитен рейлуэй» и подземки играла на подобной тоске по преемственности и предсказуемости. Как заверяли буклеты, в которых изображались «виды лиственного Пиннери в нежных сепии тонах» (вновь цитата из Бечемена), пригородных новоселов ожидала жизнь по соседству с «дикими ежевичными зарослями, полными соловьиного пения». На одной рекламной картинке, растиражированной лондонским метро, показаны три ряда серых угрюмых городских террас; надпись гласила: «Покинь все это, перебирайся в Эджуэр». В другом случае сельский пейзаж сопровожден цитатой из поэта XVII века Абрахама Каули, переехавшего в Чертси после Реставрации 1660 года: «Я желал бы иметь маленький домик с обширным садом да скромным хозяйством в придачу». В очередной раз новый пригородный взгляд, соединяясь с неявным антикварианизмом Лондона как такового, ищет опору в обращен и и к смутно видимому и неточно трактуемому прошлому.

Та же культурная ностальгия проявилась и в архитектурном стиле новых пригородов, где доминировал «псевдотюдор», который окрестили еще «маклерским тюдором». Цель была — соединить общее ощущение преемственности с удовлетворением от следования традициям в строительстве и оформлении. Для лондонцев XX века, добровольно покидавших центральное ядро города, это был способ обрести некую новую солидность и достоинство. Город порой избирает неожиданные пути трансформации и регенерации. Так, в лондонских топонимах пригородные «гарден» (сад), «драйв» (подъездная аллея), «парк», «уэй» (дорога) и «райз» (холм) теперь фигурируют на равных со старыми «стрит» (улица), «лейн» (улица, переулок) и «элли» (переулок).

Лондон создал и пригрел новую форму жизни. Это опять произошло непредсказуемым образом, без всякого согласованного или централизованного планирования, благодаря действию короткоживущих коммерческих сил. Пригороды стали средоточием «торговых парадов»[149], больших кинотеатров, радующих глаз станций метро и нарядных железнодорожных вокзалов. Это была эпоха автомобилей «моррис» и «форд». Выросшие вдоль больших шоссе фабрики производили все необходимое для новой цивилизации — стиральные машины, холодильники, электроплиты, радиоприемники, пищевые полуфабрикаты и консервы, пылесосы, электрокамины, обитую искусственной кожей мебель, столики под старину и оборудование для ванных комнат.

В романе «Незримые города» (1975) итальянский писатель Итало Кальвино рассуждает о натуре пригородов, изображая их в виде вымышленных городов — Труды и Пентесилеи. Мы можем подставить на их место Актон и Уэмбли-парк. Рассказчику говорят, что он может двигаться куда захочет — и все равно попадет «в еще одну Труду, совершенно такую же, вплоть до мелочей. Весь мир состоит из одной лишь Труды, у которой нет ни начала, ни конца». Но ведь именно таково всегда было определение Лондона — безначального и бесконечного. Пригороды только разделяют с ним эту искони присущую ему неограниченность. «Джин-паласы» старого города уступили место впечатляющим кинотеатрам 1930-х годов, постоялые дворы — современным «придорожным гостиницам» и пабам в псевдотюдоровском стиле на главных перекрестках, уличные рынки — «торговым парадам» и универсальным магазинам. Пригороды межвоенных лет, существенно обогатившие и расширившие лондонскую жизнь, по существу были вариацией на старую тему. В романе Кальвино рассказчик спрашивает, где находится Пентесилея, и жители в ответ «дели ют широкий жест, который может означать и „Здесь“, и „Немного дальше“, и „Она повсюду вокруг“, и даже „Поворачивай назад“». И посетитель начинает спрашивать себя — «не является ли вся Пентесилея только окраиной самой себя? И тебя уже грызет более мучительный вопрос: а существует ли какая-либо наружность вне Пентесилеи? Или, сколько ни удаляйся от города, ты все равно будет переходить из одного круга в другой и так и не сможешь его покинуть?»

Лондон повсеместен, и локализовать его невозможно. Необычайное разрастание его пригородов служит подтверждением того факта, что, поскольку он не имеет определенного центра, периферия его находится повсюду.

БЛИЦ

Знаменитая фотография собора Св. Павла. Чудесным образом он не пострадал во время бомбардировок Второй мировой войны — но город, над которым он возвышался, был разрушен и опустошен.

Глава 76

Военные вести

Началось с атак на пригороды Лондона. Пострадали Кройдон и Уимблдон, а в конце августа во время одного из рейдов бомбы упали уже на центр — на Крипплгейт. И вот 7 сентября 1940 года в пять утра немецкие военно-воздушные силы нанесли по Лондону тяжелейший удар. Шестьсот бомбардировщиков, пройдя мощными волнами, сбросили взрывчатый груз большой зажигательной силы на восточную часть города. Запылали Бектон, Вест-Хем, Вулидж, Миллуолл, Лаймхаус и Розерхайт. Под бомбежку попали бензохранилища и электростанции, но главной мишенью были доки. «Телеграфные столбы начинали дымиться, затем разом вспыхивали снизу доверху, хотя расстояние до ближайшего огня было немалое. Потом от палящего жара загорелось дорожное покрытие из деревянных колод». Сквозь огонь и непрекращающиеся взрывы пожарные устремлялись к очагам пламени, с которыми «мало что можно было поделать». «Огонь бушевал так, что жалкими были все наши попытки его потушить. Склад превратился в беснующееся адское пекло, на фоне которого темными силуэтами вырисовывались пигмейские группы пожарных, направлявших бессильные струи на стены пламени». Эти зарисовки взяты из книги Салли Холлоуэй «Отвага», представляющей собой историю борьбы с лондонскими пожарами. Один доброволец находился у реки, где «полмили суррейского берега пылало вовсю… там и сям на плаву горели баржи… Вблизи все равно что адское озеро». В крипте церкви в Боу «люди стояли на коленях, плакали, молились. Это была жуткая ночь».

Немецкие бомбардировщики явились и на следующую ночь, и на следующую. Бомбы упали на Стрэнд, на больницу Св. Фомы, на собор Св. Павла, на Вест-энд, на Букингемский и Ламбетский дворцы, на Пиккадилли, на Палату общин. Можно было подумать, что идет война с самим Лондоном. За сентябрь — ноябрь на столицу упало почти 30 000 бомб. За первые тридцать дней бомбардировок погибло почти шесть тысяч человек, тяжелораненых было вдвое больше. Ночью 15 октября, в полнолуние, «казалось, что наступил конец света». Иные сравнивали Лондон с доисторическим животным, раненым и обожженным, которое, пренебрегая ударами, продолжает грузно двигаться вперед; подоплеку этого образа составляет интуитивное представление о Лондоне как о некой древней неодолимой силе, способной оправиться от любых ран, от любого потрясения. Но в ходу были и другие сравнения — например, с Иерусалимом, с Вавилоном, с Помпеями, — окрашивавшие положение города в цвета беды и грядущей гибели. В первые дни «блица» при виде немецких бомбардировщиков, с которыми зенитная артиллерия мало что могла поделать, лондонцам казалось, что им суждено стать свидетелями неминуемого разрушения родного города.