Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шестая книга («Русский инок») непосредственно следует за исповедью Ивана. Великому инквизитору отвечает старец Зосима. В седьмой книге («Алеша») раскрывается духовная драма Алеши, его падение и восстание. Тема его сплетается с темой Грушеньки. Героиня уезжает в Мокрое к своему «обидчику», которого ждала пять лет и который, наконец, позвал ее. Отъезд ее – решающий момент в судьбе Дмитрия. Страх потерять Грушеньку доводит его душевную смуту до полубезумного исступления. Мы подходим вплотную к катастрофе. В книге восьмой («Митя») автор рассказывает «лишь самое необходимое из истории этих ужасных двух дней в жизни Мити, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его». Мите нужно достать три тысячи, чтобы отдать долг чести Катерине Ивановне. Тогда он будет чист, и тогда начнется другая, «обновленная» жизнь. Мытарства героя в поисках денег начинаются с посещения покровителя Грушеньки купца Самсонова: тот посылает его к крестьянину Лягавому в село Ильинское; оттуда он попадает к госпоже Хохлаковой, которая советует ему отправиться на золотые прииски. Узнав, что Грушенька уехала, Митя хватает со стола медный пестик и бежит в дом отца. Кульминационная точка фабулы – сцена таинственного убийства. Темный сад, скрывающий «мнимого убийцу»; среди кустов бузины и калины ярко освещенное окно, в нем «разодетый» Федор Павлович, в полосатом шелковом халатике и «щегольском белье»; условные стуки Дмитрия, в ответ на которые раскрывается окно и слышится дрожащий полушепот старика: «Грушенька, ты? Ты, что ли? Где ты, маточка, ангелочек, где ты?» – образы эти незабываемы. Федор Павлович высовывается из окна. «Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающиеся в сладостном ожидании губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити… Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…»
Но «Бог сторожил его»: Митя не убил отца. Слуга Григорий гонится за ним, крича «отцеубивец». Перелезая через забор, Митя ударяет его пестиком по голове. На этой потрясающей сцене заканчивается первая часть романа. Напряжение, нараставшее с самого начала действия, разрешилось. Динамический заряд этого приема исчерпан.
Вторая половина строится на другой доминанте: загадке убийства. Подготовляется она с необыкновенным драматическим искусством: узнав, что Грушенька уехала в Мокрое к своему жениху, Митя мчится вдогонку. Поляк жених соблазняется деньгами и отказывается от своих прав на Грушеньку. Начинается разнузданный, неистовый кутеж. Пьяный угар веселья прерывается появлением полиции. Следователь «твердо, громко и важно» произносит: «Господин отставной поручик Карамазов, я должен вам объявить, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего Федора Павловича Карамазова, происшедшем в эту ночь». Более патетической ситуации Достоевский никогда не создавал.
Следующая книга («Предварительное следствие») посвящена допросу мнимого преступника. «Хождение души по мытарствам» изображено в форме драматических поединков между обвиняемым и представителями правосудия – исправником Макаровым, судебным следователем Нелидовым и прокурором Ипполитом Кирилловичем; благородная доверчивость, искренность и высокая человечность Мити разбивается о камень «старой рутины и новейшей отвлеченности». На этом контрасте между «буквой закона» и живым человеческим сердцем основана огромная психологическая выразительность этой сцены. Мы знаем, что Митя не убил, что, защищаясь от обвинений, он говорит чистейшую правду, и в то же время чувствуем, что ему не оправдаться; тайна преступления от нас еще скрыта, но с каждой минутой в нас растет уверенность, что герой будет раздавлен Роком – силой слепой и беспощадной.
Десятая книга («Мальчики») развивает «детскую тему». В ней на первый план выступает умирающий мальчик Илюша.
Одиннадцатая книга («Брат Иван Федорович») параллельна девятой («Предварительное следствие»). Там изображалось следствие, учиненное по делу мнимого убийцы; здесь – моральный убийца сам выступает в роли следователя (три свидания со Смердяковым). Загадка убийства, наконец, открывается. Лакей говорит Ивану: «Главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть». Иван судит себя и казнит (знаменитая сцена кошмара).
Книга двенадцатая и последняя («Судебная ошибка») посвящена подробному описанию процесса Дмитрия. Вводится большой сатирический и пародийный материал. Допросы свидетелей в драматизме своем стоят на грани «сенсационности». «Мужички за себя постояли»: невинный Митя осужден на каторгу. Он «двадцать лет рудников понюхает».
В эпилоге тема Илюши окончательно сливается с темой Алеши. На могиле бедного мальчика «юный человеколюбец» исповедует свою веру во всеобщее воскресение.
Рассмотрев идейную архитектонику романа и его драматическую композицию, мы обращаемся теперь к третьей стороне искусства Достоевского – к художественному воплощению. Его герои не аллегорические фигуры, а люди, одаренные могучей жизненной силой. Кажется, что они дышат не воздухом, а чистым кислородом, не живут, а горят. Напряженной жизненностью наделено все семейство Карамазовых.
Федор Павлович – обрюзгший человек пятидесяти пяти лет. У него длинные, мясистые мешки под глазами, маленькие, наглые, подозрительные и насмешливые глаза, множество морщинок на жирненьком личике, острый подбородок с мясистым и продолговатым кадыком, длинный рот с пухлыми губами. Он брызгается слюной, когда говорит; у него «отвратительно-сладострастный вид». Старик гордится своим большим, тонким носом с горбинкой. «Настоящий римский, – говорил он, – вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка». Федор Павлович смутно чувствует свое родство: в нем, действительно, живет душа древнего языческого мира, космическая сила, безудержная стихия пола.
В натуре его – нечто от фавна и сатира. Вожделение его ненасытимо, так как уходит в безмерность. Это совсем не физическая чувственность, ищущая и находящая удовлетворение, это – духовная страсть, жажда, вечная распаленность, сладострастие. «Земляная карамазовская сила» в Федоре Павловиче элементарна и безлична. Он любит не женщин, а женщину, похоть его не возвышается еще до эроса. «За коньячком» отец интимничает с сыновьями. Чем-то древним и жутким веет от его признаний. «Для меня даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! Можете вы меня понять?.. По моему правилу во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, – только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина – уж это половина всего… Даже вьельфильки и в тех иногда отыщешь такое, что только диву даешься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили! Босоножку и
