Дневник - Софья Островская

Обедаю у Тотвенов.

Вечер – ночь – банкет у Писателей. Скучаю до зевоты. Ночью – когда все уже перепились, а оркестр уехал домой – играю до удури на рояле:… «под танцы»! Все пьяны, всем все равно. Вагнер скачет… а Вечтомова выглядит похабно-пьяной девкой, пытающейся сойти за купальную ведьму. Чудесна, светлая, золотая и розовая, Елена Серебровская: и зачем только она пишет стихи? И так хороша, и так хороша[964]. Хмельницкая выпила чересчур и плачет – и объясняется с невозмутимо альфонсным Золотовским – и говорит мне:

– Ну, не сердитесь, ну, я больше не могу…

А я, злая, напряженная, все видящая и ничего не прощающая (товарищи, подумайте о погибших солдатах, о крови, подумайте!), говорю сквозь зубы:

– Ne pleurez pas, on vous regarde…[965]

Самое страшное для меня: on vous regarde…

Хмельная Ахматова широким жестом приглашает меня к себе. Пьет она хорошо – не ожидала. Присаживаюсь рядом, говорю, что Марина Карелина обижена… Смеется: ласковая сегодня – потому что все равно.

За соседним столиком вдребезги пьяные писатели – четверо – стадно декламируют:

– … все сохранила ты, Равенна[966]…

Любопытно: комплекс ритма.

На утренней улице встречается пьяный Остров Дмитрий – un parvenu en toutes choses[967]:

– Мне девочка нужна! – орет он. Проходит мимо.

Провожает меня Кобзаревский – из тех, кто в каждой женщине пытается найти «девочку». В течение всего вечера стараюсь отделаться от него, убеждая его в том, что он прекрасный отец, что хорошим отцом быть гораздо труднее, чем хорошим любовником. Его мнение обо мне – postfactum:

– Да, интересная… Жаль, из недоступных, кажется…

Господи, как мне весело!..

А ведь это – первый день после войны.

Простите нас всех, мы – погибшие.

Только мертвые сраму не имут..

На улицах очень много пьяных… Это понятно. Я бы, кажется, пила непробудно – от страха.

20 мая

Кино: «От Вислы до Одера»; «Знамя победы над Берлином»[968]. Когда смотришь на горящий подобстрельный Берлин, качаешь головой, сокрушаясь:

– Ах, жалко все-таки… такой город..

Когда потом смотришь на чудовищные скелеты мертвой Варшавы, думаешь не о Варшаве, а о Берлине так: «Мало… мало… еще бы надо!»

Показан гестаповский двор с трупами расстрелянных – сотни, тысячи. Лежат, как бревна, как большие овощи. Бывшие люди. Тысячи.

Рядом – Анта, умная и несчастная; рядом ее племянница – глупенькая и тоже несчастная.

24 мая

Готовлюсь (лениво и бездумно) к моему вечеру в Доме писателя. Переводы на французский Гора и Никитина[969]. Бездарная русская проза. Работаю вяло и без интереса. Переводы – не мое дело. А знают меня все как переводчика – только. Неважно. Все равно. Никуда не выйду. Разве – «в некуда»…

31 мая

Вертинский в М-м ДК[970]. Смотрю не на старенького безголосого chansonnier с поразительной культурой дикции и «подачи» слова, а на публику: молодежь – военная, орденоносная, покрытая славой, здоровые рослые бездумные девушки – все в иступленном восторге, в опьянении, страшнее алкогольного. Что же у них общего с магнолиями, с королевами, с отчаянием спокойной Молдаванской, с жалобами бедного любовника, которого покидает любимая для роскошного владельца роскошного авто? Вертинского воспринимаю как механическую стрелку социального барометра. Что же мы сделали за 28 лет? Каких людей мы создали? Почему же им нравится Вертинский? Почему же на концерты Вертинского, не анонсированные нигде, попасть труднее, чем на премьеру балета, чем в филармонию, чем на любого из самых лауреатских лауреатов?

Ничего не понимаю.

Впрочем, может быть, это и естественно: хороший кабацкий жанр – а кабаков нет – а кабаков хочется… вот и бросились на первый кабак.

И – все-таки…

Жертва должна быть оправданной. Иначе: в петлю, дорогая, в петлю.

1 июня, пятница

Мой вечер у Писателей. Безразличие. Словно не я. Много хороших слов. И все – пустое: и вечер, и слова.

Эдик болен. Лежит дома. Видимо, плеврит. Боюсь, что обострение ТБС, как и у меня. Ходят милые и неграмотные врачихи – молоденькие.

Я занимаюсь не литературой, а кухней.

Июнь, 29, пятница

Вот и месяц кончился. Холодный, свежий, не летний, с чудесными перламутровыми ночами. Все время очень трудные настроения. Денег нет, расходы огромные (болезнь Эдика, поправился, питала его блистательно).

Единственная отрада моя за весь месяц – частые встречи с Ахматовой.

На днях – Вс. Р[ождественский]. Демобилизован. Рассказывает милые интересные вещи о Москве – о театрах, о писателях, еще о чем-то. Дарит мне книжку Фаррера. Боже мой. Неужели он и меня видит сквозь призмы французского модерна?! Забавно. Когда мне было 14 лет, я влюбленно обожала Фаррера за его «La Bataille» и «Fumée d’Opium»[971] и писала даже какие-то аннамитские[972] новеллы, где было все: и инфернальные женщины, и опиум, и корабли, и разлуки, и бездумные и странные любови…

Люди, люди. Работа для Физиологического института. Встречи, кино, болтовня, пустота. И – тоска… но какая!..

14 июля, суббота

Бастилия. Вс. Р[ождественский], которого кормлю обедом, потому что семья его на даче, а столовая Д[ома] пис[ателей] – на ремонте. Жена его, кстати, как говорят, беременна и вот-вот родит… а он об этом со мною ни слова, эстетствует, умалчивает. Глупо. Со мною ведь можно – и должно – говорить обо всем. Очень глупо. Тем более что ничего от «Imaginary Portraits» and «Conversations»[973] не получается. Я уж не говорю об «Imaginary Life»[974]!

На столе много цветов. Знамя Бастилии. Во мне веселое, легкое, оf no importance[975]. Память скользит по ломаным углам неполных отражений – тоже цветы, тоже люди. Зеркала. Тени. Темрera[976].

Если бы Вы приехали, что бы я Вам сказала?

– Tiens, c’est vous[977], – сказала бы я, вероятно.

Потому что я не жду Вас и (глубинно) не хочу Вашего возвращения. Ведь от Вас мне снова будет неловко, раздраженно и больно – как от элегантной и изящной обуви, от которой я отвыкла, которая, вернее, мне не по ноге.