Ближе к истине - Виктор Ротов

Вы сами толком не поняли, оказывается, — крестный ход это был или прогулка с ветерком. И читателю мозги пудрите. Кто‑то, может быть, и в самом деле приложился к Вашей повести — проповеди богобоязненным сердцем. И вдруг! Вдруг среди «сплошных мук», от которых только «молитва спасает», — рай земной, благодать!

«Видимо, не я один так думаю, — пишете Вы дальше, — потому что женщины просят Маргаритушку закончить передышку. (И она, видно, щелкает переключателем. — В. Р.). Ветерок умирает, снова жарища. Снова пот льется и ест глаза. И находятся (Надо же! Находятся! — В. Р.) мелкие злые мошки, тоже перегретые, пытающиеся от жары впиться в кожу и укрыться в ней».

Ну точно американский мультик! Где все происходит так, как хочется мультирежиссеру. По содержанию — от

Лукавого, литературно — ни в дугу. «Мошки перегретые, пытающиеся от жары впиться в кожу и укрыться в ней». Хотя бы под ней.

Можно еще и еще приводить примеры, когда Вы лукавите. Но для краткости я сошлюсь на Вас же: «Молитву читаю, а сам весь в лукавствии мира».

Вам хочется почему‑то в лепешку разбиться, но выглядеть боголепным. А Ваше «боголепие» выглядит не более чем «незамысловатая шутка». «Немного подумав (!), мы все же решаем носилки не бросать, нести с собой, мало ли что. Я говорю: — Женщины, давайте мы каждую по сто метров пронесем.

Эта незамысловатая шутка делает меня знаменитым».

Мне порой кажется, что и вся повесть — незамысловатая шутка.

Лукавите и шутите Вы, лукавят и шутят Ваши герои, когда говорят «меня вообще надо всю зажрать», «загрызть надо всю», «всю надо исхлестать». А вот старуха по имени Александра «в длинной нейлоновой черной куртке», та не шутит: «…Федоровской Божией Матери церковь взорвали? Взорвали. И никто из нас не решился взорваться вместе». Вот это серьезно. Старуха, а понимает, что не всегда послушание и кротость выход из положения. На Бога надейся, а сам не плошай.

Кроме лукавого желания увести своим «Крестным ходом» людей от борьбы (Иногда мне кажется, что Вас спровоцировали на этот крестный ход.) — Вы еще стремитесь из всей силы принизить человека. Довести его до сознания полного своего ничтожества. Та, которую «загрызть надо всю», «спички обгорелой не спрошенной не взяла». Репы когда‑то с подружкой взяла. Вот и все ее грехи. Однако она обосновывает свою греховность тем, что она женщина, «…а разве есть хоть одна женщина без греха…»

Старухи не боятся клещей. Они говорят: «А вопьется, так нам и надо». А чтобы ничтожество людишек, которые идут крестным ходом, было очевидным и правдоподобным, Вы и на себя обрушиваете самоуничижительную парашу: «…уводит меня мысль от сознания своих грехов. Вот это и вот это надо сказать, думаю я. А вот это стыдно, но надо все равно сказать. Вот о детях — плохой отец. О матери — плохой сын. О жене : — плохой муж, о себе — весь в суете, плохой работник». Невольно хочется продолжить. Поскольку у Вас, я вижу, не хватило мужества. Об Отечестве — плохой патриот, о Боге — верующий от Лукавого. И, на

конец, о России — новый русский. Представитель того самого «бессмысленного» народа из стихов в тетрадке Клавдии. Только тот народ кричал: «Пусть Он умрет! Пусть Он умрет!» Христос. А Вы готовы кричать: «Пусть Она умрет! Пусть Она умрет!» Россия. Потому что Вы уже готовы внутренне переити «в другую госсию». И Ваши отдельные всхлипы о ее судьбе, а местами и патетические выкрики «Родина моя!..», захлебываются в песнопениях, которые сильно смахивают на отпевание:

Не ропщи на суровую долю,

Крест тяжелый покорно неси,

Полагайся на Божию волю,

Лишь терпенья и силы проси…

Плюс к этому подпускаете цинично — загадочную шутку иподьякона Павла, который ik вес ит певчих:

«— Я из лесу вышел и снова вошел. А знаете, зачем ходил, чего видел? Кать, Люд, знаете?

— Ну? — спрашивает бойкая Катя.

— А затем, что там растет Иван — дурак — чай».

Знаменательна глава «В тени креста».

«У меня огромная (!) радость, — пишете Вы, — батюшка благословляет нести крест». «У меня даже руки трясутся от волнения…» «В нашей меленькой группе торжественно: наши понесут святыни. Тут и еще новость — образ Божией Матери понести доверено Наде.

— Ой, парни, — восторженно говорит она, — я ведь сейчас и вовсе оживу».

«Жара сегодня кажется сильнее вчерашней. Комары совсем сбесились. Но это хорошо, уж мне‑то есть за что страдать. Жарко, тяжело, но не на Голгофу иду. Крест выше меня, кажется нелегким. Но первое чудо происходит на первых метрах движения. Крест не становится тяжелей, наоборот, легчает. Нижний конец его упираю в ремень. Иду метрах в трех от Алексея. Хорошо слышно певчих. Ангельский голосок Люды хорошо слышен. Стараюсь ступать твердо, крест держу прямо. У меня всепобеждающая (!) уверенность, что на эти дороги, которые мы проходим с крестом и молитвой, никогда не посмеют стать враги России. (!) Ах, исходить бы ее всю, матушку».

Воистину монолог юродствующего во Христе!

Ваше умиление и молитвенный восторг можно понять — при Вашем закомплексованном воображении Вы предста

вили себя Иисусом Христом, восходящим на Голгофу. И это, конечно же, волновало бы читателя, если б не было столь фальшиво, — «никогда не посмеют стать враги России». И если б не следующая за этим фраза Нади, которая, видно, «и вовсе ожила». «Вы, парни, порете и порете, и я за вами чирикаю, прыгаю как воробей». Во — первых, наверное не «порете», а «прёте». А во — вторых, высокий, хоть и фальшивый, настрой как бы соскакивает со своей высоты. И я представляю себе эту самую Надю, запузырившую этакую полужаргонную фразу. Очевидно, она из тех, кому лишь бы приключение. Под крестом ли, под иконой ли Божией Матери. И потому дальнейшие Ваши выкладки о боголепии и терпении воспринимаются уже, как лепет ребенка, который только — только познает, что баловаться нельзя. Если особенно не вдумываться. «Дорога поворачивается так, что идем прямо на обжигающее солнце. Тень от креста заслоняет голову и лицо, от этого легче. Но и стыднее (Выходит, то было стыдно, а теперь еще стыднее? — В. Р.) — нельзя облегчать трудности». А если вдуматься, то…

И вот тут обратимся к названию этой главы «В тени креста». Это название, как нельзя лучше, Подходит ко всей повести. Потому как оно есть ключ к пониманию ее идеологии. Если можно так выразиться. В самом деле. Согласно Вашего откровения, что в тени креста «легче», «но стыднее», получается, что негоже пользоваться даже тенью креста себе во благо. Но ведь Ваша повесть только и заботится о том, чтобы увести людей и самому уйти в тень креста, то бишь, под сень церкви. И когда вы оказываетесь в тени креста, то Вам становится еще стыднее. Очевидно, в глубине души Вы понимаете, что еще не сподобились в истинного верующего. Только пытаетесь. От сознания этого Вам стыдно, а в тени креста еще стыднее. Ибо, как ни страдай в Крестном ходе — прогулке, в какие мучения не ввергай себя, как ни млей от благословения батюшки нести крест, — в душе‑то Бога нет. Пока. А отсюда и фальшь. И стыд.

Вы пишете: «Крестный ход — это непрерывная соборная молитва. Собором черта поборем! Вообще этого врага рода человеческого даже и называть (!) по имени не надо: он сразу радуется, как же помнят его». (От нас только это и требуется, чтоб не называли по именам врагов России. То‑то они прячутся под русскими именами! — В. Р.)

«Крестный ход — это наступление на нечистую силу, это язвы дьявольскому воинству, поражение и посрамление сатаны. Он, сволочь, думал: с Россией покончено, а мы живы. Он думал: убьет деревни, и люди уйдут. А мы пришли и идем, и оглашаем разоренные русские пространства молитвами Господу. (так ведь уже разоренные! — В. Р.). Эти молитвы на многие версты как пеленой целительной укрывают нашу родину». (Не укрывают. Ее продолжают разорять в циклопических масштабах. И не целительной пеленой она покрыта, а пеленой нашего равнодушия. Потому как молчим и терпим, видя полный разор Отечества. — В. Р.).

Не ведаем, что творим. Вот и Вы в молитвенном экстазе, под распевы и звон колоколов, иод «Херувимскую» и «Отче наш», рветесь к батюшке принять причастие и, похоже, даже не вдумываетесь, о чем поет хор. А он поет: «Святися, святися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на Тебе воссия. Ликуй ныне и веселися, Сионе…».

Они ликуют. На третий день после расстрела парламента устроили свой праздник кровавого жертвоприношения Пурим. Под видом чествования балерины Майи Плисецкой. И ни где‑нибудь, а в Большом театре. Прав был Александр Проханов, тысячу раз прав, когда за круглым телестолом, полемизируя с Голимбиовским, сказал — «с вами надо разговаривать одним языком, языком дубинки». А Вы решили крестным ходом бороться.

Этим своим «Крестным ходом» Вы потрудились не на дороге спасения, как Вы думаете, а на ниве принижения русского народа.

Так зачем Вы сотворили этот «Крестный ход»? Заигрываете с церковью? Так Вы изволили высказаться в бесполезности этого дела. Тут же, в этой повести: «…близкое знакомство со священнослужителями святости не прибавляет». Отсюда, мне кажется, следует, что и заигрывание с церковью веры в Бога не прибавляет. Тем более — святости. Иногда мне кажется, что Вы хотите уподобиться Маргаритушке и другим старушкам, которые истинно веруют, а потому могут резать правду — матку и даже блажить. Но Вам никогда с ними не сравняться, ибо у них Бог в душе, а не в словах. И впереди у них одно — свидание с ним. У Вас же — московская квартира, комфорт, уют, куда Вы так нетерпеливо устремились на автобусе после «мук», перенесенных в крестном ходе. У вас любимое дело. Наверное, должность приличная. Известность в литературном мире. Словом, положение в свете. Которое вы не хо