Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет. – Галя слабо сквозь слезы улыбнулась. – Нет… Письма, слова – это все ерунда. Я сердцем чувствую. Понимаешь, мне сердце говорит, ну и еще какая-то интуиция, что ли… Мы больше не встретимся с ним, я никогда его не увижу. – Галя замолчала, понуро смотрела на меня темными в сумерках глазами.
Я решилась спросить у нее о том запретном, что уже давно неотступно и настырно преследует меня в мыслях.
– Галька, скажи мне… Вот ты была с Сергеем вместе – совсем-совсем вместе… Понимаешь, я много читала, слышала о том, что будто бы ЭТО – высшее блаженство, которое нигде, ни при каких других обстоятельствах человек не может больше испытать… Правда ли так говорят? Мне кажется… на мой взгляд – для женщины ЭТО – в первую очередь – чувство зависимости, и еще – стыд… Мне кажется, что именно стыд, а также ощущение полной женской зависимости не могут доставить никакого блаженства… А, Галя?..
– Ну, о чем ты говоришь? – Галя отвернулась, край ее щеки жарко заалел. – Стыдно, конечно. Особенно когда впервые… Но ведь ты любишь, верно? Без любви не отдашь себя – какое же тут унижение? Другое дело – любит ли он тебя тоже. Если это взаимно – стыда и, как ты говоришь, чувства зависимости не должно быть. Наоборот… Ты знаешь, это можно назвать «восторгом обладания». Я тоже о таком где-то читала. Но пожалуй, не в тот момент, нет… Уже позднее. Понимаешь, ты совсем-совсем по-другому начинаешь воспринимать его – он твой и только твой, до последней крохотной клеточки. Ну, конечно, и ты тоже – вся его, только его. Это удивительное чувство: будто ты одна знаешь, внезапно узнала и должна беречь до конца своей жизни все его достоинства, недостатки, все его самые сокровенные тайны. А он, естественно, узнал и должен беречь твои.
…Сейчас я закончила свои записи, а время-то, время-то – уже третий час ночи! Как ругалась однажды за мои полуночные сидения мама – бить меня некому! Это верно. Но и не записать наши откровения с Галей не смогла. Значит… Значит, любовь – это еще и закоренелый, махровый эгоизм, чувство единоличной собственности… Собственность порождена любовью, так же, как и любовь – собственностью.
20 октября
Среда
Безысходность… Мы в их глазах не люди, а лишь непрерывно понукаемые человекоподобные механизмы, которые можно безнаказанно истязать непосильной работой, а затем, за ненадобностью, выкинуть, обменять, даже продать. И хоть ты тресни, хоть бейся башкой об стену, хоть сдохни, наконец, – никто тебя не услышит, никто не придет на помощь… Безысходность. Вот оно – самое подходящее для нынешнего нашего положения слово, что высветилось сейчас в моем словарном закутке. Безысходность.
Не обошла беда и нашу маленькую советскую колонию. Сегодня забрали и увезли неизвестно куда Галю и Василия. Произошло все неожиданно. Часов в одиннадцать утра Шмидт позвал их обоих с поля, а когда мы пришли в полдень домой, Галя и Василий уже успели собрать свои вещи. У Гали лицо распухло от слез. «Ой, мамочка ридная, – горько причитала она, – да куды ж вин нас зараз тягае. Теперь воны менэ зовси замордують».
Невеселым был этот обед. Едва вышли из-за стола, подъехал Шмидт на своей бричке. Войдя в комнату первым долгом уставился на кровати отъезжающих: «Собрались? Одеяла и подушки мои случайно не захватили с собой? То-то же…»
Мама спросила с вызовом:
– Ну и куда же – вохин – ты их теперь гонишь – вегтрайбен?
Шмидт нехотя пожал плечами: «Тут не я решаю. Возможно, останутся оба в Мариенвердере, будут трудиться на каком-либо предприятии, а возможно, отправятся дальше, в другие города, для работы в шахтах, либо на железную дорогу. В Германии дел на всех найдется. Сейчас я должен отвезти их „нах арбайтзамт“».
– Что же получается? – сказала я. – Летом, когда работали как каторжные, были нужны. А теперь, когда с полей все убрано прочь со двора… Гоните, словно собак приблудных.
Миша поддержал меня:
– Что же ты, ту, май-то, не понимаешь?! Боятся, что они обеднеют, что объедят их!
Шмидт повысил голос:
– Приказ об отправке лишних остарбайтеров на биржу получили все бауеры, не я один. Ваше дело не обсуждать действия магистрата, а подчиняться! – Он смотрел на меня с угрюмой насмешкой: – Ты, я вижу, очень жалеешь эту бездельницу. Так я не возражаю – можешь заменить ее… Собирайся, время еще есть! – Он откровенно издевался надо мной. – А впрочем, для тебя еще не все потеряно – думаю, это не последний бефель[88]. Получим следующий приказ – вот ты и отправишься. И ты тоже! – Обернувшись, он раздраженно ткнул кнутовищем в сторону Мишки. – Развольничались тут! Слишком много рассуждать стали!
– Всё! Кончать разговоры! – Шмидт привычно перешел на «ор». – Берите свои вещи и – марш к повозке. Лось! А остальные отправляйтесь в поле! И чтоб сегодня все бураки на дальнем участке были убраны в бурты! Я вечером проверю. – У порога он обернулся. – Кстати… Сегодня среда. До конца недели у вас должно остаться лишнее продовольствие – лебенсмиттель. Учтите, что при следующей выдаче картофеля, муки, остальных продуктов я вычту эту разницу.
Жлоб поганый.
Мы все поочередно обнялись с Василием и Галей, наказали им обязательно сообщить о себе, прислать новые адреса. Семья Гельба в полном составе вышла из дверей своего дома. Гельбиха и Анхен, остановившись на крылечке, сочувственно покивали Василию и Гале, а заодно и нам, остающимся. А Гельб и Генрих, не обращая внимания на усевшегося уже в бричку Шмидта, один – спокойно, другой – не без вызова, крепко пожали Василию и Гале руки.
Проводив повозку взглядами, мы отправились в поле. Шли молча. Только Мишка невпопад, запоздало огрызнулся в адрес Шмидта: «Напугал, ту, май-то, аж коленки дрожат! – „Вы-чту раз-ни-цу!“ Да я этой картошки и брюквы больше в своих карманах натаскаю…»
А вечером Леонид понес Клаве записку от Василия и принес новое неприятное известие. От Бангера отправлен на биржу труда дядя Саша. Отвозил его
