Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А л е ш а: Да этого народ не позволит.
Р а к и т и н: Что ж, истребить народ, сократить его, молчать его заставить. Потому что европейское просвещение выше народа…
Ракитин шел гневный от Грушеньки. Алеша молчал, а Ракитин пустился говорить: „Без религии все сделать, просвещение… Люди все гуманнее делаются. Религия дорого стоит. Ты хоть Бокля прочел бы. А мы ее уничтожим“».
Черновые записи дорисовывают личность Ракитина. Это – шестидесятник, будущий социалист и обличитель, сторонник европейского «просвещения» и почитатель Бокля.
Посылая в редакцию восьмую книгу, «Митя», Достоевский сообщает Любимову, что девятая книга, «Предварительное следствие», возникла у него «внезапно и неожиданно». «Первоначально, – пишет он, – я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором, большим практиком [вероятно, А.Ф. Кони], решил осветить и ту часть судебного процесса, которая называется „предварительным следствием“, со старою рутиною и с новейшею отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и пр.». Черновик доказывает, что критику государственного суда автор задумал в широком масштабе, в духе тех обличений, которые мы находим в «Воскресении» Толстого. В окончательном тексте сатира была очень смягчена. Кроме того, в девятой книге писатель хотел «наметить сильнее характер Мити Карамазова: он очищается сердцем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделать преступление». Эта тема стала доминирующей в печатной редакции и заслонила собой критику судопроизводства. 8 декабря Достоевский пишет Любимову: «Опять я выхожу до крайности виноватым перед вами и перед „Русским вестником“. Обещанную столь утвердительно девятую книгу Карамазовых на декабрь – я не могу прислать в декабре. Причина та, что заработался до болезни, что тема книги (предварительное следствие) удлинилась и усложнилась, а главное, что эта книга выходит одна из важнейших для меня в романе и требует (я вижу это) такой тщательной отделки, что если б я понатужился и скомкал, то повредил бы себе как писателю и теперь и навеки. Да и идея моего романа слишком бы пострадала, а она мне дорога».
Он работает над этой книгой целых два месяца и посылает ее в редакцию только в начале января 1880 г.
Самым патетическим местом девятой книги является сон Мити в Мокром: он видит погорелую деревню, худых баб с коричневыми лицами, слышит, как плачет иззябшее и голодное «дите». И вдруг в сердце его «подымается какое-то, никогда еще не бывшее в нем, умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать кто-то такое, чтобы не плакало больше „дите“, не плакала бы и черная, иссохшая мать дити, чтобы не было вовсе слез, от сей же минуты ни у кого». Это – «экстаз» Мити, соответствующий экстазу Алеши (Кана Галилейская). Оба брата после духовного потрясения и страдания (у Алеши смерть старца, у Мити – обвинение в отцеубийстве) очищаются сердцем и испытывают просветленное умиление. Черновики доказывают, что сопоставление «видений» двух братьев было сознательным художественным приемом автора. Мы находим в рукописи следующую запись: «Митю везет становой. Вспомнил про Грушеньку и крик ее. Начало очищения духовного (патетически, как и главу Кана Галилейская)».
Достоевскому не удалось закончить романа к началу 1880 г. Десятая книга, «Мальчики», была отправлена в редакцию только в апреле 1880 г. Потом наступил большой перерыв в работе: писатель готовился к речи о Пушкине, ездил в Москву на пушкинские торжества и вернулся только 12 июня. Одиннадцатая книга была готова в начале августа, двенадцатая в октябре. Стремление автора к абсолютной точности в изображении психических состояний своих героев засвидетельствовано в письме к Любимову по поводу кошмара Ивана Карамазова: «Долгом считаю, однако, вас уведомить, что я давно справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галлюцинации перед „белой горячкой“ возможны. Мой герой, конечно, видит и галлюцинации, но смешивает их и со своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтобы призрак был не фантазия, а нечто в самом деле».
Черт – порождение безверия Ивана: но перед надвигающимся на него ужасом небытия атеист цепляется за призрак реальности: желает, чтобы черт был «нечто в самом деле». Автор тщательно отделывает каждую фразу этой главы: он боится, что цензура не пропустит «двух слов». «Не думаю тоже, – пишет он в конце письма, – чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: «истерические взвизги херувимов». Умоляю, пропустите, так как это ведь черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги, поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги? А то будет очень прозаично и не в тон».
Достоевский прав: замена одного-единственного слова другим разрушает стилистическое единство этой гениальной главы.
В начале ноября 1880 г. «Братья Карамазовы» были закончены.
Глава 23
«Братья Карамазовы»
Над последним своим романом Достоевский работал три года. Три года продолжалась заключительная стадия труда – художественное воплощение. Но духовно он работал над ним всю жизнь.
