Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глухой от шума крови в висках, он сделал шаг к столу, но тут кто-то цепко рванул его за плечи назад, а сухонький немец вновь перевел глаза на его губы, пузырящиеся кровью.
Невысокий, атлетически сложенный человек в зеленом френче, одергивая френч, поправляя парабеллум на боку, упругой походкой шел по поляне. Приблизился к столу, кинул руку к козырьку и заговорил по-немецки. Сухонький в черном плаще снял фуражку, обнажив редкие седые волосы, и, холодно глядя на карту Овчинникова, кратко и утомленно приказал что-то. Новый человек развернул удостоверение Овчинникова. У этого человека были тонкие усики на матовом лице, косые бачки вдоль вжатых, как у боксера, ушей, неизвестный Овчинникову немецкий орден мерцал эмалью, колыхаясь на его груди, выпукло обтянутой френчем.
Подвижные черные глаза ощупали Овчинникова, засветились настороженно-приветливо, и он, бросив удостоверение на стол, заговорил по-русски, чуть раздвинув губы улыбкой под опрятными усиками:
– Лейтенант Овчинников, Сергей Михайлович, командир огневого взвода первой батареи первого дивизиона двести девяносто пятого артполка?
Как от толчка, Овчинников дернулся головой, услышав это чисто русское произношение, каким не мог владеть немец, и, удивленно впиваясь зрачками в матовое, выбритое лицо человека, понял, кто этот переводчик.
И сквозь кривую, застывшую усмешку, с клокотом крови в горле спросил:
– Русский? Ты – русский?
– Лейтенант Овчинников, я хотел бы задать вам несколько вопросов. Дело в том, что несколько слов могут спасти вам жизнь. Вы, я думаю, это поняли?..
Послышался звук над вершинами сосен – тяжелое шуршание приближалось издалека, – дальнобойный снаряд летел, тяжко посапывал, дышал, расталкивая воздух. И ударил по лесу оглушительным грохотом – разорвался в чаще, за поляной. А Овчинников, поглядев в ту сторону, охваченный дрожью, злобной радостью, бившей его, подумал с последней надеждой: «Сюда, сюда, братцы родные, прицел бы снизить на два деления. Давай, давай, братцы! Сюда!»
Все вопросительно повернули головы к сухонькому немцу в плаще, тот не выразил старческим лицом тревоги, слабо провел белым платком по гладким седым волосам, не без недовольства сказал переводчику какую-то фразу и холодно кивнул женственно-красивому немцу – адъютанту, по-видимому. Тот услужливо откинул фарфоровую пробку горлышка бутылки, налил в металлический стакан сельтерской воды, и сухонький немец отпил несколько глотков, устремил раздраженный взгляд на переводчика. Тот, искательно играя глазами, заторопился, заговорил резче, но Овчинников не слушал его. Пристально, не мигая, смотрел он на бутылку с фарфоровой пробкой.
И он вдруг поразительно отчетливо вспомнил, как в Польше освободили концлагерь. Полусожженные трупы мужчин и женщин лежали на плацу штабелями, с дырками в затылках: женщины в одном месте, мужчины – в другом. Оставшиеся живыми рассказывали, что немцы расстреливали их перед уходом, приказывали ложиться лицом вниз, и люди покорно ложились, живые на мертвых: женщины в одном месте, мужчины – в другом. Немецкая мораль не позволяла класть мужчин и женщин вместе. И каждый академический час – сорок пять минут, устав от выстрелов, вспотев, немцы, не забывая пунктуальную точность, садились на траву, пили сельтерскую воду. Соломенные корзины с пустыми бутылками остались там же, около штабелей трупов, и эти корзины видел Овчинников. Тогда поразило его, почему люди покорно ложились под пули? Устали от мучений? Хотели покончить с этими страданиями? Люди ждали, а они пили сельтерскую воду…
Он стоял, смутно видя смуглое лицо переводчика, тонкие усики, белые зубы под ними, и уже не усмехался – не было сил усмехаться. Он кусал губы в кровь – огромное, плотное росло, душило, захлестывало его, и нечеловеческий крик ненависти, бессилия, неистребимой злобы рвался из его горла, а он глотал этот крик, как кровь. «Что он спрашивает? Что они все спрашивают? О минных полях? Об орудиях? Карта на столе. Почему я не оставил ее в планшетке? Почему замолчала дальнобойная? Значит, конец… Конец?.. Неужели уйдут в Чехословакию? Карта на столе… Все время чего-то мне не хватало… Чего мне не хватало в жизни? Чего не хватало?..»
– Я все скажу, все скажу, вы не расстреляете меня… Я все…
Он не услышал свой голос, хрип выталкивался из его горла. Он ступил к столу, увидел: переводчик с заигравшей под усиками улыбкой поспешно сделал какой-то знак. Сухонький немец закинул ногу на ногу, выгнул брови. И охранная чужая сила не задержала Овчинникова, как прежде, не остановила его. Он видел одно – зеленый приближающийся квадрат карты на столе и повторял:
– Я все скажу… я все скажу…
Он ринулся к столу, протянул руку, с мгновенной радостью почувствовал глянец карты под пальцами, и в то же время страшный тупой удар в висок опрокинул его на землю, зазвенело в ушах. Что-то тяжелое навалилось на него, сцепило горло, чьи-то голоса, как вспышки в черной мгле: «Вилли! Вилли!» – и на голову полилось жидкое, холодное. Его перевернули на спину. Он застонал, черная мгла исчезла, раскрылось небо – тоскливый, синий океан и среди синевы наклонившееся, заостренное лицо женоподобного адъютанта, его прищуренные веки. Он лил ему на голову воду из сельтерской бутылки и, торопя, звал кого-то: «Вилли! Вилли!»
«Я жив? – вихрем пронеслось в мозгу у Овчинникова. – Я еще жив…»
Кто-то сильно рванул его с земли, его подняли на ноги, заломив раненую руку, и от этой боли он пришел в ясное сознание, облизнул губы, судорожно усмехнулся. Он еле стоял на ногах, шатаясь, – живучая ненависть и унижение подпирали его бессилие. И вплотную придвинулась темная глубина стоячих, немигающих глаз переводчика, вонзилась острыми иголочками ему в зрачки, ноздри прямого носа раздувались.
– Последний раз спрашиваю, лейтенант Овчинников, последний раз… Слышите вы?
Потом вблизи лица переводчика появилось другое лицо, мясистое, багровое и вроде бы потное и сытое, как после плотного обеда. Оно сочувственно морщилось, покачивалось, толстые складки шеи наплывали на воротник
