Неизвестный Шекспир. Кто, если не он - Георг Брандес

…Что ж это значит?

Иль я упал так низко? Мне известно,

Что люди покидают нас со счастьем.

Тот, кто упал, прочтет свое паденье

В глазах людей в один момент с паденьем.

Никто ни разу не был почитаем

Сам по себе; нас чтут лишь за дары

Слепого случая, за славу, деньги

Иль доблести, и кто теряет их,

Теряет вместе с тем любовь людскую

Державшуюся ими.

Затем Уллис вступает в беседу с Ахиллесом, блещущую богатыми и глубокими мыслями. Он утверждает, что никто, даже высокоодаренный человек, не в состоянии оценить как следует своих способностей, если суждения и поведение других не дадут ему надлежащего масштаба. Ахиллес соглашается с ним в речи, полной метких и тонких сравнений, отличающейся философским изложением мысли. Уллис продолжает:

…Да человек

Не может знать и правды о своих

Достоинствах, покуда будет слушать

О них хвалы других, чей голос только

Напрасно увеличит их значенье

Подобно отраженью солнца в стали

Иль эха в круглой арке.

Когда затем Ахиллес прерывает его пространное рассуждение, заканчивающееся насмешкой над Аяксом, вопросом: «Неужто я забыт?», в ответной реплике Уллиса звучит явственно субъективная нотка. Внимательный читатель вынесет невольно такое впечатление, как будто он подошел к самому источнику того горького и пессимистического настроения, которое породило эту пьесу Нет никакого сомнения в том, что Шекспир сознавал в этот период своей жизни, что публика перенесла свои симпатии от него на более молодых и посредственных поэтов. Известно, что вскоре после его смерти звезда Флетчера затмила его славу. И Шекспир проникался все глубже всепожирающим сознанием, что люди в корне своем и низки, и неблагодарны. Он возмущался все больше несправедливостью жизненных явлений и мирового порядка. Мы уловили это настроение впервые в пьесе «Конец – делу венец», где король приводит слова покойного отца Бертрама. Но это чувство обнаруживается ярче в пространной сентенциозной реплике Уллиса, которая сама по себе кажется натянутой. Уллис доказывает Ахиллесу, что он поступает неразумно, отдыхая на лаврах:

У времени привешен за спиной

Большой мешок, куда оно бросает

Все, что прошло, в подачку для забвенья, —

Для этого чудовища, которым

Глотаются все славные дела

Тотчас по их свершеньи.

Свершенное покроется немедля,

Как старый панцирь, ржавчиной и может

В нас возбудить одну насмешку; слава

Промчится мимо нас, как наводненье,

И мы лежать останемся, как лошадь,

Погибшая в бою, которой труп

Пригоден лишь служить другим в защиту.

И все тогда, чтоб мы ни совершили,

Послужит впрок другим, хотя дела их

Гораздо ниже наших. Время схоже

С хозяином, который, распростившись

Кой-как с ушедшим гостем, поспешает

Встречать других с приветливой улыбкой.

«Прощай» звучит холодностью, а «здравствуй»

Встречает нас с приветом. Невозможно

Найти привет за прошлое. Дары,

Доставшиеся нам: заслуга, разум,

Рожденье, красота, любовь и дружба,

Подвержены губительным ударам

Завистливого времени. В одном

Согласны только люди: им всегда

Милее тот, кто ходит в новом платье,

Будь даже это платье перешито

Из старых лоскутков. То, что блестит,

Как золото, нередко ценят выше

Чем золото, когда оно снаружи

Покрыто слоем грязи. Современность

Влечется к современному.

Едва ли может быть сомнение в том, что один из источников той черной меланхолии, которая сквозит повсюду в драме «Троил и Крессида» следует искать именно здесь. Эта беспощадная ирония не щадит ни мужчину, ни женщину, ни войну, ни любовь, ни героя, ни любовника, и если одним из ее источников является «женское непостоянство», то другой ее источник, несомненно, «глупость публики». В конце этого разговора Уллис произносит несколько слов об идеальном государственном строе, которые пользуются знаменитостью в Англии. Здесь диссонанс между поводом к этим глубокомысленным изречениям и способом их выражения является особенно разительным. Уллис сообщает Ахиллесу, что греки узнали, почему он отказывается от участия в войне: он влюблен в дочь Приама. Ахиллес недоумевает, каким образом греки разоблачили эту тайну его интимной жизни. Тогда Уллис отвечает с большим пафосом, который плохо гармонирует с незначительностью факта и с отвратительным поведением шпиона, следующими почти мистическими, во всяком случае, чересчур глубокомысленными словами:

…Тут дива нет!

Во всяком государстве

Известны сокровеннейшие мысли

Тех, кто стоит в главе, как знает Плутус

Песчинки драгоценного металла

Сокрытые в земле. Людское мненье

Прочтет почти с предвиденьем богов

Все, что затеют высшие. Хоть это

И кажется чудесным, но на деле

Бывает так!

Затем Уллис сообщает Ахиллесу, что его связь с Поликсеной сделалась предметом всеобщих толков; он старается уговорить разнеженного воина принять участие в сражении, замечая, что слова «Гектора сестра заполонила великого Ахиллеса, Аякс же сразил самого Гектора» – эти слова превратились в пословицу. На отношение Аякса к Ахиллесу намекают довольно темные заключительные стихи:

…Прощай

И внемли слову друга: твой противник

Стоит на льду – умей его сломить,

Чтоб прежних лет величье возвратить.

Хотя все эти размышления о политике в данном случае совершенно неуместны и искусственно приклеены, но они интересны в том отношении, что образуют переход к другой великой трагедии Шекспира из римской истории, т. е. «Кориолану» (1608).

Уллис постоянно протестует против ходячего мнения, будто успех в политике зависит не от отдельных личностей, а от черной подготовительной работы; например, в том месте, где он возмущается насмешками Ахиллеса и Терсита над военачальниками:

Они клеймят систему наших действий

Названьем трусости, а осторожность

Считают непригодной ни к чему.

В делах войны и битв, по их понятьям,

Вся сила в кулаке. Искусство думать

И рассчитать, как враг силен, где лучше

Его атаковать, как много войск

Потребно для сраженья – называют

Они постельным делом, иль пустым

Черченьем карт…

Здесь Терсит задает тон – и легкое остроумие или глубокомысленный юмор прежних клоунов уступает место яростному издевательству низкого негодяя. Терсит – это карикатура на завистливого и бездарного (хотя и неглупого) плебея. Шекспир осмеивает его устами напыщенность и развращенность аристократов. Но он презирает и ненавидит его политические убеждения. Если проницательный Уллис является как бы первым эскизом Просперо с его светлым, неземным спокойствием, то Терсит словно первый очерк Калибана, но только лишенного неповоротливости и сказочной неуклюжести. Впрочем, Терсит служит скорее переходной фигурой к грубому цинику Апеманту в «Тимоне». Интереснее пространная реплика Уллиса (I, 3), где он излагает свое политическое миросозерцание. Шекспир разделяет его, по-видимому, и скоро провозглашает его энергичнее в «Кориолане». Это мировоззрение основано всецело на том принципе или на том настроении, которое получило в новейшей немецкой философии название «Das Pathos der Distanz», т. e. на том убеждении, что существующее между людьми неравенство не должно быть уничтожено. Сначала Уллис излагает систему Птолемея полуастрономическими, полу-астрологическими доводами: