История России с древнейших времен. Книга IX. Начало 20-х годов XVIII века — 1725 - Сергей Соловьев

Попытка Мазепы увлечь Малороссию к измене была последнею: народ не откликнулся на гетманский призыв, и нарвский победитель стал полтавским побежденным: нравственные и материальные средства оказались на стороне царя, на стороне единства России. Полуботок с товарищами попытались мирными уже средствами противодействовать приравнению, и эта попытка не удалась; царь обратился опять к тому большинству, которое стало на его стороне в 1708 году. В другой козацкой стране, на Дону, также научились из булавинского опыта, что борьба козаков с государством была невозможна и при самых неблагоприятных для государства обствоятельствах: донцы были спокойны, спокойно брали свое жалованье: 17142 руб. денег, 7000 четвертей ржи, 500 ведр вина. Но козацкие силы отливали далее на восток, в степь, на Яик, ибо там козак имел настоящее свое значение, там он стоял на стороже Русской земли, постоянно бился с степняками, разминал в широком поле плечи богатырские в борьбе с поганью. В 1725 году приехал в Петербург с Яика легкой станицы атаман Арапов с товарищами и просил позволения завести поселение и построить крепость для оберегания границы на заставах по Яику, выше Яицкого городка, на устье реки Сакмары, близ башкирцев, где переправляются и ходят в Россию неприятельские каракалпаки и киргиз-кайсаки и ближним к тому месту городам причиняют большое разорение и людей в плен забирают. Сенат согласился, но с условием, если яицкий атаман и все войско пожелают и усмотрят надобность в этом новом поселении для оберегания границы; но и в таком случае быть Арапову и товарищам его под смотрением войскового атамана и других яицких старшин и Козаков, и Военная коллегия должна подтвердить им накрепко, чтоб они отнюдь беглых, как великороссиян, так и малороссиян, не принимали.

Граница России с степными кочевниками переносилась все далее и далее на восток: вместо Днепра и Оки, как было прежде, она очутилась теперь на Яике. Здесь каракалпаки и киргизы играли роль старинных половцев и татар, сильная Орда Калмыцкая, зашедшая к Волге, охвачена была государством и понапрасну билась в его крепких объятиях. Мы видели, что при Петре с калмыцкими отношениями к России была связана деятельность астраханского губернатора Волынского. Волынский принадлежал к числу тех людей, которые всем были обязаны Петру и которые, однако, имели побуждение не очень печалиться о смерти великого преобразователя; подобно Меншикову и Феодосию, Волынский мог думать, что событие 28 января 1725 года избавит его от беды. Он потерял расположение Петра своими поступками, своим старовоеводским поведением; на него наложен был штраф за то, что выдал жалованье своим подчиненным без ассигнаций Штатс-конторы; упомянутый уже нами поступок его с Мещерским возбудил сильное неудовольствие. В своих бедах Волынский и жена его прибегали обыкновенно к ходатайству Екатерины; Волынский всеподданнейше доносил ей о всех делах, как царствующему государю; например, в марте 1723 года он писал ей: «Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: персидский посол сюда прибыл, который объявил о себе, что он от шахова сына, который ныне короновался шахом, отправлен полномочным послом и имеет просить ваше величество о войсках для обороны от их неприятелей, также, ежели повелено ему будет от вашего величества вступить в какие трактаты, велено ему так заключить, на каких кондициях ваше величество изволите. Донесши сие, всемилостивейшая государыня, всеподданнейше и нижайше прошу ваше императорское величество содержать меня, сирого и последнего вашего раба, и милостиво не оставить в материнской милости и милостивой протекции».

Материнская милость оказалась через пять месяцев по восшествии на престол Екатерины; в июле 1725 года Волынский был сделан казанским губернатором, вероятно, для прекращения столкновений его с генералами кавказского, или, как тогда называли, низовского, корпуса; велено выдать ему удержанное при Петре жалованье, сложить штрафные деньги; калмыцкие дела велено было ведать ему по-прежнему. Волынский отвечал на эти распоряжения таким письмом к императрице от Камышенки: «Получил я указ из Сената о том, что ваше императорское величество повелели положенный безвинно на меня штраф 12000 рублев снять, а паче соизволили свободить из астраханской пеклы, и что я между здешних варвар волочуся на моих собственных проторях, за те мои убытки наградить. Я, волочася здесь, ныне уже было и до того дошел, что калмыки за мое к ним бескорыстное благодеяние и за труды и самого меня убить или поймать хотели. Дабы уже всему их бешенству конец был, для того, может быть, пробуду здесь до октября-месяца или и дале. Когда уже ваше императорское величество соизволили калмыцким делам быть в моей дирекции в Казанской губернии, я в том предаюсь в волю вашего величества».

Между калмыками опять начались усобицы. Наместник Черен-Дундук, видя, что Волынский не хочет принести ему в жертву Досанга, хотел призвать к себе на помощь кубанских татар, но Волынский помешал сношениям калмыков с татарами. Скоро, однако, он убедился, что от Досанга нельзя ожидать никакого добра. «Я желал, — писал Волынский, — чтоб калмыки были разделены на две партии, и до сего времени держал больше Досангову сторону, но теперь вижу, что он человек непотребный, забыл благодеяния государя Петра Великого и мои труды, забыл, что я спас его от смерти, из нищих сделал сильным владельцем; забывши все это, он искал покровительства кубанцев, после чего нельзя уже ждать от него никакого добра; кроме того, при нем людей умных и добрых нет. Черен-Дундук хотя не умнее его и такой же пьяница, однако человек с совестию, да и люди при нем отцовские умные и добрые есть, через которых все можно делать. Сколько Досанга под протекциею ее императорского величества ни держать, но совершенно уберечь нельзя, потому что он перед тою стороною бессилен, а держать при нем всегда наши войска очень убыточно и трудно, да и ту сторону можем этим отогнать, и пути в нем не будет, потому что у него люди воры, а брат его Нитар-Доржи над всеми ворами архиплут; все владельцы и простой народ другой стороны на них страшно озлоблены, потому что от них ни другу, ни недругу спуску нет, всех обокрали кругом. Так как Досангу все равно пропадать же, то, по моему мнению, надобно сделать так: объявя все его дурные дела, объявив, что императрица отнимает от него свою руку, отдать его на суд Черен-Дундуку, чтоб управился с ним сам; та сторона такою милостию будет довольна; в противном случае они самовольно его погубят и будут хвастаться, что сделали это, несмотря на покровительство, оказываемое нами Досангу». Императрица отвечала, чтоб Волынский поступал по тамошнему состоянию дел и по своему рассуждению. Досанг начал исправляться по-калмыцки: удавил брата своего Нитар-Доржи и прислал труп его к Волынскому.

Между тем дело Мещерского не затихало, и в конце года Волынский пишет императрице из Пензы: «Я засвидетельствуюся богом и делами моими, что я никакой вины моей не знаю: однакож, как известно вашему императорскому величеству о многих персонах, ко мне немилостивых, от которых ныне такое наглое гонение терплю, что поистине сия печаль меня с света гонит и в такое отчаяние привела, что я не смею ни на какое дело отважиться, понеже, что ни делано, редкое проходило без взыскания, и я только в том живу, что непрестанно ответствую и за добрые дела так, как бы за злые; и тако, сколько ни было слабого ума моего, истинно все потерял и так сбит с пути, что уж и сам себе в своих делах не верю. Сотвори надо мною, бедным, божескую милость и чтоб указом вашего императорского величества повелено было мне в нынешней зиме хотя на малое время побывать ко двору вашего императорского величества». В следующем письме объясняется причина беды: «Военная коллегия приказала за мичмана Мещерского судить меня военным судом. Служу я с ребяческих моих лет и уже в службе 23 года, однако никакого штрафа на себя не видал и ни с кем на суде сроду моего не бывал; а ныне прогневил бога, что будут судить меня с унтер-офицером; а паче с совершенным дураком и с пьяницею; известно всем, что он, Мещерский, ни к чему не потребен и дурак и пьяница, для того он, Мещерский, и жил в доме генерала Матюшкина в прямых дураках, где многих бранивал и бивал, также многие и его бивали, и, напоя пьяного, и сажею марывали, и ливали ему на голову вино, и зажигали, он же бывал в доме его острижен и по-жидовски, а и кроме того, и в прочих во многих домах, куда б он ни пришел, везде смеивались над ним; неоднократно валивался он пьяный по кабакам и по улицам и ганивался за многими с палками и с каменьем. Прошу, дабы прежде освидетельствовано было оного Мещерского состояние, также и то, какие мне учинил обиды и как в доме генерала Матюшкина бранил меня, и бедную жену мою, и сущева младенца дочь мою, чего ни последнему унтер-офицеру снести невозможно».

В Петербурге готовили Волынскому новую неприятность. 15 декабря 1725 года в доме императрицы собрался Тайный совет по иностранным делам; присутствовали Меншиков, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман, Ягужинский. Читали последние донесения Волынского о приближении киргиз-кайсаков и каракалпаков к Яику и о намерении их ударить на калмыков. Тут генерал-прокурор Ягужинский донес о мнении Сената, чтоб Волынскому быть у одного дела: или у калмыцкого и жить в Саратове, или управлять Казанскою губерниею, а вместо него к калмыцкому делу назначить другого, которого подчинить генерал-фельдмаршалу князю Михайле Михайловичу Голицыну, причем Голицын должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать над всеми войсками по Волге и Дону, кроме Астрахани и крепости Св. Креста. По долгом рассуждении императрица изволила определить: Волынскому оставаться и губернатором казанским, и у калмыцких дел, и так как он для последних должен быть в частой отлучке, то придать ему в товарищи вице-губернатора для управления губернскими делами во время его отсутствия; но по калмыцким делам Волынский должен быть подчинен фельдмаршалу князю Голицыну, который должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать войсками по Волге и Дону согласно с мнением Сената.