Мама на войне - Валентина Иововна Дмитриева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Когда я вырасту большой, я тоже буду почтальоном! — заявляет Лёня.
— Ну, не дай вам бог, барин, — с улыбкой говорит почтальон. — Служба тяжёлая, а жалованьишка — только на харчи!
Он уходит, а дети с письмом возвращаются в комнату и начинают его осматривать. Какое толстое! И марка чудная, не похожа на наши.
— Это моя марка, — говорит Лёня.
Но Катя начинает морщиться и собирается заплакать. Лёня великодушно уступает ей марку, и опять они начинают любоваться письмом. Вот папа обрадуется!..
IX
После обеда, за круглым столом, на котором горит большая «семейная» лампа, происходит торжественное чтение мамина письма. Дети сидят, тесно прижавшись друг к другу и во все глаза глядя на папу; тут же присутствуют Марья Ивановна и кухарка, которая стоит у дверей, подперев щёку рукой и по временам тяжело вздыхая. Все серьёзны и слушают с напряжённым вниманием. Мама пишет, что в Бухаресте они прожили девять дней, а теперь их перевели в Зимницу, маленький болгарский городок, битком набитый войсками, маркитантами, врачами и сёстрами милосердия. Войска идут на юг день и ночь, и на улицах только и слышится их мерный топот, а с юга беспрерывно тянутся повозки и телеги, наполненные ранеными. После битв на Балканах и у Плевны все госпитали, лазареты и палатки переполнены ими. Идут здоровые, бодрые, с песнями и музыкой, а возвращаются искалеченные, с оторванными руками и ногами, с предсмертным хрипеньем и стонами. Вид их ужасен…
— О господи, страсти какие, боже мой! — вздыхает кухарка. — Вот также небось и Мишатка наш там мается… деверь мой. Не дай бог, эдак вот искалечат… жена останется, детки…
Марья Ивановна делает на кухарку сердитые глаза, и чтение продолжается. «Но унывать нам некогда, — пишет мама дальше, — мы завалены работой по горло. Раненых так много, что их некуда класть, некогда перевязывать. В лазаретных шатрах на 40 человек помещается и по 60 и больше. Перевязочных средств не хватает. Какая отвратительная бойня эта война!.. Это так ужасно, что первое время мне везде чудился запах крови, и я не могла есть ничего, кроме хлеба: вид мяса вызывал во мне головокружение и тошноту. Теперь нервы притупились…»
Дальше мама описывала своих товарищей по лазарету и сообщала разные подробности своей жизни. «Я теперь стала совсем военным человеком. У меня есть денщик, Кузьма Брылкин, который чистит моё платье, готовит чай и ухаживает за мной, как нянька. Это предобродушнейшее существо, с огромной рыжей бородой и совсем детскими голубыми глазами. Меня он совсем не слушается и всё делает по-своему, но делает так хорошо, что я на него никогда не сержусь. Сначала он называл меня «ваше благородие», потом «госпожа докториха», а теперь часто величает попросту «барышня Юрьева». Относятся к нам, студенткам, все очень хорошо, только сёстры милосердия вначале посматривали на нас недоброжелательно, вероятно, по непривычке видеть женщину в качестве врача. Теперь, кажется, и они с нами примирились».
Письмо заканчивалось так: «Бьёт барабан… В палатку просовывается рыжая бородища Брылкина, который говорит: «Барышня Юрьева, пожалуйте принимать раненых…» Спешу в лазарет… Боже мой, опять кровь, раны, стоны… Прощайте, милые мои, дорогие, не ждите от меня скоро письма. И это писалось урывками, целую неделю, за обедом и чаем… Новость: говорят, нас скоро переведут в Тырново. Ходят слухи, что будет новый бой под Плевной. В войсках и между бежавшими с юга болгарами появился тиф… Некогда, некогда, некогда…»
К письму на отдельных листочках были приписки Мурке, Лёне и Кате, каждому порознь. «Не обижайте Катю», — писала мама, а Лёне сообщала, что видела настоящих турок и что у них нет ни хвостов, ни рогов, а такие же люди, как и все, и так же болеют, страдают, смеются и плачут…
— А что, Марья Ивановна, я вам говорил! — с торжеством воскликнул Лёня, обращаясь к няне.
Письмо прочитано, уложено опять в конверт и спрятано в ящик папина письменного стола. Но все долго ещё находятся под его впечатлением. Кухарка всхлипывает и сморкается в фартук, о чём-то тихонько перешёптываясь с Марьей Ивановной; папа, задумчивый и молчаливый, ходит по комнате; Катя забилась в уголок и горько плачет.
— О чём ты? О чём? — спрашивают её.
— Мне солдатиков жалко!.. Им больно, больно!..
— Я теперь больше никогда в войну не буду играть, — заявляет Лёня серьёзно. — Мурка, а ты?
Мурка не отвечает, но достаёт из коробки «человечков», носящих следы многочисленных, кровопролитных войн, и бросает их в печку. Кончено! Полное разоружение и вечный мир! За человечками идут вырезанные из бумаги пушки, разноцветные знамёна, которые так величественно развевались над рядами войск, когда они выступали в поход при звуках победного марша — трум, трум, труту-тум! — и всё, всё… Лёня деятельно помогает Мурке, но когда очередь доходит до великолепных генералов в красных, голубых и жёлтых мундирах, с крестами и саблями, с перьями на касках, он на минуту останавливается в нерешительности. Генералов ему жалко: они так хороши и так много пошло на них краски… Но после некоторого колебания он опоражнивает коробку до дна, и голубые, красные и жёлтые генералы отправляются туда же, в печку.
X
На улице гудит и бушует вьюга. Все окна обледенели и сверху донизу покрыты причудливыми узорами; ветер гремит по крыше железными листами. Кухарка вернулась из булочной вся засыпанная снегом и жалуется на холод: Марья Ивановна говорит, что хороший хозяин собаку теперь на двор не выгонит. Но в квартире Юрьевых уютно и тепло; в детской топится печка; красный огонь поёт какую-то весёлую песню, и под это пение на стенах бегают и пляшут фантастические тени. В столовой на большом столе ярко горит лампа, и самовар тоненьким голоском выводит томные рулады. Все в сборе: папа пьёт чай и читает газету; Марья Ивановна вяжет что-то на длинных спицах; дети ужинают, и даже Томка тут, лежит на коврике у печки и одним глазом дремлет, а другим — посматривает на детей. Ей тоже хотелось бы принять участие в трапезе и получить кусочек котлеты, да лень пошевелиться — у печки тепло и она так славно пригрелась… Все в сборе… только нет мамы. Где-то теперь она? Может быть, в это самое время, когда они сидят за самоваром в тёплой и светлой комнате, она мёрзнет в походной палатке, голодная, усталая, измученная, или лежит в жару и бреду, поражённая тифом, и нет
