Женский декамерон - Юлия Вознесенская

Как нам вести супружескую жизнь на музыкальном диване при такой слышимости? И все же мы нашли выход, Боря придумал. Вечером отправим мы Ленусю спать в ее комнату, а сами телевизор включаем погромче и под шумок на диване свои «симфонии» разыгрываем.

Как-то по телевидению передавали многосерийную «Сагу о Форсайтах». И как только мы раскинем свой диван и включим телевизор, чтобы заняться любовью — так как раз эта сага и начинается.

Как-то иду я по коридору, а тетя меня останавливает и спрашивает: «Деточка, чем вчерашняя серия кончилась? Я конца не дождалась, уснула, а у вас, я слышала телевизор еще работал». Пришлось мне соврать: «Ах, тетечка, я ведь тоже вчера уснула!» Она же отвечает: «Ну, ничего, Борис Николаевич придет с работы, я его спрошу». Пришлось мне бежать на улицу и звонить из автомата знакомым, искать, кто смотрел вчера фильм и знает, чем он кончился. Еле-еле успела выспросить и Борю предупредить: уж очень мне тетю обижать не хотелось, а наводить на размышления — тем более.

Тут подошла очередь рассказывать Эмме, и она начала свою историю.

История восьмая,

рассказанная режиссером Эммой, посвященная тому, как трудно приживается режиссерское новаторство на косной советской сцене

Расскажу я вам о том, как мы с художником Алешей — помните, я вам о нем рассказывала в первый день? — нечаянно ввели один новаторский момент в шекспировский спектакль.

Было это на одном из первых представлений «Ромео и Джульетты». Горячка премьеры уже спала, какие-то детали обкатывались, но, в общем, спектакль получился и шел с успехом. Молодые зрители битком набивали зал, приезжали из соседних городов, с большой стройки неподалеку. А у нас в это время был разгар романа с Алешей. У него впервые были серьезные отношения с женщиной, и мальчик совсем потерял голову, ну а я за ним. Среди дня глянем друг на друга — и тут же бежим к нему или ко мне, никакого удержу на нас не стало. А иногда прямо в театре где-нибудь устраивались. Там-то мы чуть и не влипли.

Как все молодые режиссеры, я не могла обойтись без нововведений. Сцену, где Ромео и Джульетта прощаются после первой брачной ночи, я проводила на фоне разбросанной кровати Джульетты. Худсовет пытался заставить меня хотя бы застелить постель, но я отстояла «любовный беспорядок». Так вот, действие приближалось к этой сцене, когда нас с Алешей охватила очередная любовная горячка. Сцена у нас была вертящаяся, декорации заранее готовились на круге. Решили мы с ним воспользоваться кроватью Джульетты, которая как раз в этот момент была за сценой, в темноте. Бросились мы с ним к этой кровати и про все на свете забыли. Кончилось предыдущее действие, на сцене погас свет и началась смена декораций. И еще одно новаторство у меня было: смена эта проходила при открытом занавесе. На сцене был сумрак, и в этом сумраке зритель различал декорации следующей сцены. Ну, как вы уже догадались, круг двинулся, и мы с Алешей торжественно выехали на сцену, лежащие в кровати Джульетты. Молодые зрители в восторге бешено зааплодировали, а механик сцены, в ужасе, вместо того, чтобы тихо опустить занавес, нажал не ту кнопку, и тут с лязгом и грохотом сверху съехал железный противопожарный занавес. Но молодой советский зритель с ходу все понял: это его «железным занавесом» отгораживают от вольного слова в театральном искусстве! Тут уж такие овации поднялись, каких я после никогда на своих спектаклях больше не слыхала. А мы с Алешей в темноте соскочили с Джульеттиной кроватки и бежать! Слава Богу, никто нас так и не узнал. Я же еще после спектакля общий разнос учинила, заклеймила «неизвестных» позором! А что мне оставалось делать?

Легенды же о моем «новаторстве» дошли до Ленинграда, но здесь я уже правду рассказала нашим театралам, как все происходило. И что вы думаете, Гоге Товстоногому очень этот «приемчик» в душу запал, а в Театре на Литейном его даже повторили, правда, с оговорками: в «Лошади Пржевальского», когда герой с героиней уединяются в палатке, на заднике сцены «совокупляются» два световых пятна. Очень впечатляет. Но в нашем спектакле, конечно, решение было смелее.

Женщины заспорили о том, надо или не надо показывать интимные сцены на сцене и на экране. Всех удавила Иришка, которая сказала:

— А я, девочки, против таких сцен, но не потому, что я блюстительница нравов, а потому что мне всегда смешно до чертиков, когда мне показывают других людей, занимающихся любовью или даже просто целующихся. Нормальный вроде герой, и вдруг он делает глупые глаза и тянет губы к героине, будто он сумасшедший и сейчас ее укусит. А когда в одном фильме я увидела пару прямо в постели за этим делом, то я потом месяц ничего с мужем не могла. Как вспомню их ненормальные лица и позы, так начинаю хохотать. Сережа уже ругался: «Ты меня так импотентом сделаешь! Угомонись, пожалуйста». А вам разве не смешно? По-моему, это всегда смешно на взгляд постороннего, если вдуматься…

Но женщины не стали «вдумываться», а потребовали от Иришки ее историю на заданную тему.

История девятая,

рассказанная Иришкой, тоже страдавшей от тесноты жилья и тоже нашедшей выход из положения

Когда мы с мужем поженились, у нас не было своего жилья. Жить нам пришлось с моей сестрой, ее мужем и дочерью и нашей мамой. Шесть человек в одной комнате, а комната тридцать два метра. Моего мужа к нам не прописывают, потому что есть прописка в общежитии, так что получилось у нас больше шести метров на человека и нас даже на очередь не ставили. Говорят: «Ищите обмен!» А где его найдешь, кто отдаст две комнаты за одну? Нужна большая доплата, а денег таких не было. Но днем мы об этом как-то не очень тужили, потому что жили дружно. А по ночам тяжко приходилось, сами понимаете. И вот мы придумали с Сережей, как нам хотя бы раз в неделю, в выходной, попользоваться одиночеством. Купили мы племяннице велосипед трехколесный. Как только мама в воскресенье уйдет на кухню готовить обед, мы племянницу на велосипед и в коридор, а сами — за дело. Сестра с мужем тоже, но они за шкафом, мы за ширмой. Свои, взрослые, так что уж как-то приспособились не стесняться. Главное, что ни мамы, ни Гульки в комнате нет.

Квартира у нас была большая, но на редкость терпеливая к детям. Целыми днями малышня по коридору на велосипедах разъезжает, и никто слова им не скажет, не подшлепнет, даже если на кого наедут во время своих гонок. Но скоро сами дети раскрыли нам секрет такой всеобщей терпимости. Как-то я утром выхожу из ванной комнаты в халате, а ко мне подбегает Вовочка, соседский сынок:

— Тетя Ира, а вы сейчас опять с дядей Сережей в кроватку ляжете?

— А почему ты об этом спрашиваешь, Вовочка?

— Потому что мои уже легли, и Юрины, так пусть и Гуля выходит на лисапеде кататься!

— Ну и жизнь у нас, бабоньки! — воскликнула Ольга после рассказа Иришки. — Не жизнь, а сплошной анекдот! Ну, а ежели не смеяться, так, пода, и не выживешь, а?

В общем, с ней согласились почти все. Повздыхав, женщины вспомнили, что бичиха Зина еще сегодня не рассказывала, и предложили ей начинать, что она и сделала.

История десятая,

рассказанная бичихой Зиной и, по ее собственному определению, «до чертиков смешная история», над которой почему-то никто не смеялся, кроме самой Зины, да и та смеялась невесело

До чертиков смешная история вышла у меня, девоньки, с одним фраером месяцев этак девять назад. А началось с того, что выпустили меня из лагеря по концу срока. Год я отсидела «за нарушение паспортного режима», у вас тут, в Саблине. Выпустили меня, справку дали об освобождении, десять рублей денег на дорогу, а ехать-то мне и некуда. В деревню к матери пути-дорожки давно заказаны, еще с той поры, как я по первому разу на зону попала: в деревне узналось, так матери бабы проходу не давали, языки все об меня обчесали в хлам. В Ленинграде не устроиться, тут своих без жилья пруд пруди. Но завернула я все же в Питер, решилась кой-кого навестить из старых друзей-подружек. Может, думаю, подсобят. Да ничего из этого не вышло. Кто и сам подзалетел, а кто нос воротит. Походила я так-то день, переночевала на Московском, а на другой день уж и не знаю, куда мне еще сунуться? Хотела одну знакомую старушку проведать, та на Крюковом канале жила. Заявилась к ней, а соседи говорят: «Померла старушка, месяц как схоронили». Вышла я оттуль, иду вдоль канала-то и думаю, а не сигануть ли мне прямиком в воду, благо лед уже тонок — авось, пробью! Такие меня завидки взяли, что старушка моя знакомая уж отмучилась, а мне еще жить да маяться. Оперлась я на перилы-то, на темный лед гляжу, а в голове у меня все тяжелеет и тяжелеет, будто там камень какой растет. И все тянет меня в воду, так и тянет, уж за перилы держусь, чтоб враз не утянуло. Не знаю, сколь так простояла я над водой. Вдруг слышу, неподалеку колокола чистенько так зазвонили, совсем рядышком. Тут у меня в голове камень будто и полегчал. Отвернулась я от воды, отошла и огляделась: где ж церква-то, в которой звонят? Увидала колокольню над деревьями, голубую, с золотом, да и пошла к ней. Смотрю, в ту же сторону старушонка прошла, за ней друга, третья… Я к одной пристроилась и спрашиваю: