Блестящая девочка - Сьюзен Филлипс

— Ты напряжена, — прошептал он и стал снимать с нее трусики.

Потом раздвинул ноги Белинды и начал что-то делать ртом, что-то запретное, но ужасно возбуждающее. Она не могла поверить в происходящее и сначала пыталась сопротивляться, но Алексей не позволил. За унизительно короткое время ее тело стало повиноваться ему, да и она сама не пассивно подчинялась Алексею, а что-то выкрикивала, доведенная до такого состояния, что, казалось, могла вот-вот рассыпаться на куски, разлететься в клочья.

После того как все кончилось, он лег рядом с Белиндой, но она не осмеливалась посмотреть на него. То, что он сделал, было грязно, такое не должен позволять себе уважаемый человек, и, уж конечно, на такое никогда бы не пошла кинозвезда…

— С тобой никогда раньше так не было, правда?

Она услышала удовлетворение в голосе Алексея и отвернулась.

— Какая маленькая сладкая скромница. Стыдишься того, чем так откровенно наслаждалась. — Он наклонился, чтобы ее поцеловать, но Белинда отвернулась. Ничто в мире не могло бы заставить ее поцеловать рот, который только что был там, где…

Он рассмеялся, сжав в ладонях ее голову. Потом поцелуем заставил раскрыть губы и коснулся ее языка.

— Смотри, смотри, какая ты сладкая, — и, целуя, стал глубоко засасывать ее язык. Наконец он, удовлетворенный, отпустил ее, но только для того, чтобы снять халат и сбросить его на пол.

Его тело было гибким, загорелым, покрытым темными волосками.

Алексей был возбужден. — Ну а теперь я доставлю себе удовольствие, — заявил он.

Он касался каждой частицы ее тела, не оставив нетронутой ни одной клеточки, как бы везде ставя метку Алексея Савагара. Он снова распалил ее до страстного желания. И когда вошел в нее, она обхватила его ногами и впилась пальцами ему в ягодицы, прося, умоляя двигаться быстрее. Перед тем как кончить, он прошептал ей в ухо:

— Ты моя, Белинда. Я собираюсь отдать тебе целый мир.

Утром на простыне было пятнышко крови. От царапины на ее бедре.

Париж оказался именно таким, каким представляла его себе Белинда, а Алексей — любящим, внимательным мужем. Он умудрялся сбегать из офиса, чтобы водить ее туда, куда водят всех туристов. На самом верху Эйфелевой башни, за час до заката солнца, он целовал ее так долго, что она думала, ее тело вот-вот воспарит над кружевными стальными опорами башни и потеряется в небесах. Они плавали на лодке в Люксембургском саду, бродили по Версалю в грозу. Он вовремя нашел там безлюдный уголок, где захотел сравнить ее грудь с грудью мадонн на полотне эпохи Ренессанса. Потом Алексей показывал ей Париж.

Париж, который знал сам: извилистые аллеи с названиями вроде «улица Кота-рыболова», Сену на заре у моста Сен-Мишель — если смотреть с этого места, казалось, что, когда встает солнце и его лучи ударяют в окна старинных зданий, город охватывает пламя пожара. Он показывал ей Монмартр ночью и все эти полные порока, утонувшие в сигаретном дыму кафе Пигаль, где он ей возбуждающе нашептывал всякие слова, от которых ее бросало в жар, а грудь замирала. Они ели форель и трюфели в «Буа де Болонь», где стеклянные люстры свисали прямо с каштанов, и пили «Шато Лафит 29» в уединенных кафе с подсолнухами на окнах. С каждым днем Алексей становился все веселее, охотно смеялся и, казалось, снова стал мальчишкой.

По ночам он увлекал ее в большую спальню своего серого каменного дома на рю де ля Бьенфезанс и овладевал ею снова и снова; Белинде казалось, что ее тело уже не существует отдельно от его тела. Она поймала себя на том, что ненавидит работу Алексея, отнимающую его у нее каждое утро. Оставшись одна, Белинда чувствовала усталость, смущение и волнение…

Он водил ее в катакомбы под городскими холмами, где в старых могилах покоились миллионы скелетов тех, кто жил в этих местах в разные столетия. Он показывал ей, где стояли насмерть бойцы Сопротивления в судьбоносном августе 1944 года. Пробираясь по узким подземным ходам, Алексей рассказывал кое-что из своего военного прошлого, о том, как во время оккупации он помогал Сопротивлению тайно переправлять за границу врагов Третьего рейха. А когда они наконец выбрались из подземелья в залитый солнцем день, он подвел ее к чугунной скамье.

— Никто из очевидцев тех событий не может забыть Париж в День освобождения. — Алексей вынул сигарету из серебряного портсигара и закурил. — Американские солдаты катили на джипах по улицам, усыпанным цветами, лица парней были перемазаны губной помадой; француженки зацеловали их. Везде звучала «Марсельеза», ей не было конца, она пропитала воздух Парижа. Тот день означал начало новой жизни, возможным казалось абсолютно все. Как и тот день, когда я встретил тебя.

По утрам Алексей уезжал по делам, а Белинда оставалась в постели и думала о ребенке, который рос внутри нее. Один день перетекал в другой, дитя переставало быть чем-то абстрактным.

Оно превращалось в кусок живой плоти, которую надо любить и о которой надо заботиться. Ребенок Флинна рос в ней, ребенок, в котором текла ее кровь и его. Воображение Белинды разгоралось.

Мечты могут стать реальностью. Она вернется с ребенком в Калифорнию, начнет совершенно новую жизнь. Белинда представляла себе, как она идет по бесконечному морскому берегу с маленьким мальчиком, таким же красивым, как его отец. Или с маленькой девочкой, самой красивой из всех девочек на свете. Иногда воображение играло с Белиндой странные шутки и в мужчине, шагавшем рядом с ними, она удивленно узнавала Алексея… В общем, очень скоро Белинда поняла, что дни на рю де ля Бьенфезанс без Алексея почти невыносимы. Она расхаживала по толстым коврам спальни, ожидая его возвращения домой. Она все-таки не готова была жить в таком большом сером доме с салонами, комнатами, с обеденным залом, в котором может поместиться полсотни гостей. Открытие, что этот дом построен еще в восемнадцатом веке одним из архитекторов, возводивших резиденцию Бурбонов, поначалу приятно ошеломило Белинду. Ей предстоит жить в такой роскоши! Но очень скоро огромный дом начал давить ее. Овальное фойе было выложено слишком мрачным, «похоронным» мрамором. Гобелены, изображавшие библейские муки, казались ужасными. Потолок в главном салоне, расписанный аллегорическими фигурами в плащах с мечами, занесенными над гигантскими змеями, пугал. Фризы, нависающие над окнами, задрапированными тяжелыми занавесями, заставляли ее чувствовать себя маленькой и беззащитной. И всем этим мрачным великолепием управляла мать Алексея, Соланж Савагар.

Хотя Белинда знала о существовании матери Алексея, она не готова была встретиться с ней лицом к лицу. Соланж, высокая худощавая женщина с тщательно выкрашенными в черный цвет и коротко подстриженными волосами, с крупным носом, морщинистыми, словно мятая бумага, щеками, прозрачными настолько, что видны были голубые веточки сосудов, приступала к управлению домом и его обитателями каждое утро ровно в десять. В одном из бесчисленных белых шерстяных костюмов от известного до войны дизайнера Норелля, в рубинах, горящих огнем на утреннем солнце, она усаживалась в кресло в стиле Людовика Пятнадцатого в центре главного салона.