Зеркало, или Снова Воланд - Андрей Малыгин

Ну приняли, чудаки, этот дурной закон. А что в результате изменилось? Да ничего! Пить, что ли, прекратили? Ничего подобного. Ушли в глухое подполье, других да самих себя еще больше обманывать стали… в угоду чужой и глупой фантазии. Разве в этом его предназначение? Нет, это же очевидно, что любой закон должен закреплять и регулировать уже имеющиеся или, по крайней мере, развивающиеся в обществе отношения, а не искусственно подстраивать их под чужую и непонятную волю. Вот тогда он и будет соответствовать интересам народа. А так — и умрет, не успев родиться. Как вот и с этим опусом получилось. Наделали шуму-гаму, а потом все прахом пошло. И где оно, граждане, сейчас это антиалкогольное детище? А нет его!.. Хотя никто официально и не отменял. Вот так-то, учите уроки истории, отцы-политики! Читайте старую литературу, и не на сон грядущий, а с утречка да на свежую голову!..

Да, вот и Орлов недавно на одной из оперативок уже намекивал, мол, зарастают стежки-дорожки в «Лужково», не пора ли попроведать на октябрьские празднички места былые, знакомые с выездным семинаром руководящего состава? Тогда начальники одобрительно закивали и зашумели, поглядывая на него, Шумилова, но уже без прежней опаски. Видят, что все в стране возвращается на круги своя.

А что он, Шумилов, не человек, что ли? Пусть и секретарь парткома. Но сам никогда не отказывался и с удовольствием поддерживал установленные традиции. Вот и в День машиностроителя в узком кругу в парткоме немного позволили посидеть. Женская половина в тот день несколько раз аккуратненько так, без нажима намекала. Но он делал вид, что не понимает, отшучивался. А потом все впятером подошли и, смущаясь, спрашивают в упор. У них, оказывается, уже заранее было все приготовлено. Ну тут уж куда деваться. Сами понимаете. Пришлось скорехонько экспромтом все и остальные вопросы добивать. Отметили тогда хорошо… ничего не скажешь… Да… — задумчиво вздохнул Валерий Иванович. — Тогда все довольные да румяные по домам разошлись… И девчонки такие веселые и озорные были. Соскучились по общению, это и понятно. Главное в жизни — это как раз и есть общение между людьми. И даже немного потанцевали… Ничто человеческое ведь не чуждо, люди как люди…

Да… — взглянул секретарь на лежащее на столе зеркало, — те люди как люди, а про этих вот так запросто и не скажешь… Вроде бы людьми и выглядеть стараются, да только это всего лишь временная притворная маска, а настоящие-то лица совсем другие, гораздо хуже и темней показных… — от этой мысли его даже неприятно передернуло.

Что ж, неужели такая метаморфоза свойственна абсолютному большинству или хотя бы большинству человечества?

Вопрос, конечно, интересный… Ну а вот взять хотя бы его, Шумилова… Судить правдиво и беспристрастно о себе всегда нелегко. Это лишь только его бывший начальник, когда он еще технологом работал и приходил за характеристикой, говорил: «Давай-ка, Валера, сам о себе напиши. Никто тебя так хорошо не знает, как ты сам. Так ведь? Ну вот и рисуй, не стесняйся и у меня лишнее время не отнимай. Если что не так, помогу, поправлю».

А что, и писали. А чем в самом деле плохо? В процессе подобной работы всегда идет невидимая борьба совести с самолюбием. Да, самокритика, пожалуй, самый сложный вид самообслуживания. Каждое слово, не то что уж выражение, сотню раз иногда взвесишь прежде, чем оставить на бумаге. Хотя, естественно, некоторые неудобства и угрызения совести при этом испытываешь. Составишь какую-нибудь обыкновенную фразу, а она тебе уже неприлично хвалебной представляется. А откуда-то изнутри тут же начинает выползать червячок сомнения, и всплывают другие двусмысленные фактики, которые так и просятся все изложенное вмиг опровергнуть и очернить. В конце концов в результате такого душевного стриптиза и самоистязания рождается какая-то бесцветная и безликая характеристика. Ни два ни полтора. Отдашь ее Валентину Васильевичу, а он, прочитав, только поморщится: «Нет, Валера, это, дружок, не годится. Разве ж это характеристика? Вот характера-то в ней как раз и недостает, — и тут же начинает вслух вопрошающе добавлять, как бы советуясь с тобой: — Ну что, разве у тебя с товарищами по работе отношения не сложились? А? Так и пиши: „С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения“. Так, а что ты разве газет не читаешь, радио не слушаешь, не знаешь, что у нас в стране происходит?.. Конечно, знаешь. Так кратко и запиши: „Политически грамотен“. И так далее.

В результате подобного редактирования рождалась уже совсем другая, более живая, положительная характеристика. Ну хоть к награде представляй! И самому вроде бы неудобно, но в то же время и приятно. Не сам ты себя, получается, оценил, а другие люди это сделали. Что ж, со стороны, говорят, виднее. А положительная оценка в жизни всегда дополнительные силы придает.

Потом, когда сам в руководителя превратился, взял этот прием на вооружение и понял — так гораздо вернее: тут и самооценку человека узнаешь, и с себя лишний груз снимешь. Ведь человеческие недостатки всегда заметны, и часто, ругая кого-нибудь про себя, знаешь, что изложить то же самое письменно куда как сложнее. Перешел невидимую грань — и бац… нажил смертельного врага! А самое главное, тем, что написано на бумаге, все равно человека не исправишь и, вообще, лучше никому не сделаешь, а скорее всего наоборот.

Валерий Иванович опять пристально посмотрел на зеркало.

А, в общем-то, хочется, и даже, граждане, ох как хочется… взглянуть на себя со стороны и сравнить собственное мнение о своей персоне с тем… другим… Не сочтите за праздное любопытство… А, откровенно говоря, что этому помешает? Почему бы и нет? Вроде бы уж ничего такого… из рук вон выходящего и не натворил. Впрочем, наверное, в жизни всегда найдутся… так скажем, отдельные моменты, за которые потом придется испытывать болезненные угрызения совести. Вот взять хотя бы те же характеристики, представления на награждения. Ведь подписывал вопреки своим убеждениям? Увы, подписывал! Да того же Лужина Николая Семеновича уж таким праведником нарисовали, а он вот, оказывается, поворовывает, да к тому же еще и изрядно. И его характеристику, разлюбезные товарищи, самое бы время направить совсем в другие инстанции, где бы ему подобрали… камеру посуше годиков эдак на восемь-десять. Вот там в другой должности, в другой обстановочке и проявляй на здоровье свои незаурядные организаторские способности. Или… Да что тут и говорить-то, вся жизнь человека — это сплошной компромисс, сплошная сделка с совестью… Ну да, как говорится, ничего уж здесь не попишешь. „Самоим в преспективе“ еще многому поучиться надобно…»

Валерий Иванович опустился на табурет и осторожно поставил зеркало в первоначальное положение. Крамольная на первый взгляд мысль его с каждым новым мгновением все более крепла. И противостоять этому искушению было невмоготу. Ну в самом деле, а что страшного? Здесь он один, посторонних никого. Наконец, если что и промелькнет, кто ж об этом узнает? Что ж понапрасну волноваться?.. А может быть, ничего и не получится… никаких таких компрометирующих видений… Тогда, как говорится, и жить будет легче и людям честно в глаза смотреть…

От нервного возбуждения лицо хозяина квартиры слегка раскраснелось, а во рту и горле даже пересохло. Хочешь не хочешь, а это испытание чем-то похоже на собственную казнь.

Он сглотнул накопившуюся слюну, каким-то чужим отрешенным голосом произнес свою фамилию, вдавленные темные слова с обратной стороны предмета, и, как взведенный курок, был готов к дальнейшим событиям.

Звездочка, едва дрогнув, словно нехотя загорелась и очень медленно и неравномерно начала расти. Поверхность слабенько зарябила, потом на ней заиграли зеленовато-синие и грязно-серые тона. Неожиданно откуда-то потянуло холодом, отчего по телу пробежал неприятный озноб. Тут же накатила кроваво-малиновая волна, превратилась в коричнево-черную, и в следующий момент секретарь парткома увидел изображение своего рабочего кабинета.

В слабом свете одиноко горящей настольной лампы Валерий Иванович рассмотрел длинное тело стола для приглашенных с остатками недавнего пиршества, а рядом — себя в съехавшем на сторону галстуке и густом облаке табачного дыма, слоями поднимавшегося к тусклому портрету его самого генерального шефа с мудрым, открытым лицом и знакомой отметиной на сократовском лбу.

Шумилов обреченно вздохнул. В принципе он уже знал, что должно произойти потом. Забыть это было невозможно… если бы даже очень и очень захотеть. Он многократно в своем воображении прокручивал те сцены, стараясь припомнить все до мельчайших подробностей. Воспоминания были еще свежи, а потому и довольно ярки. Тогда его словно бес попутал. Как так вышло, как так получилось, он до сих пор никак не может понять…

Они сидели в своем узком кругу, отмечая День машиностроителя. Он, зам по идеологии Купцов, зам по оргпартработе Смолкин, секретарь Валерия Ивановича Валентина Александровна, старшая сектора учета хохотушка Татьяна Васильевна, ее хрупкая помощница Лена, заведующая парткабинетом Людмила Николаевна и ее помощница Тамара. Разница в возрасте у присутствующих, можно сказать, была незначительной. Людмиле Николаевне, как самой старшей, стукнуло сорок четыре. Лене Угаровой, самой молодой, на десять лет меньше. Возраст остальных же укладывался между этими крайними точками. В общем, возрастные рамки сидевших за праздничным столом как-то сами по себе стерлись, благо, что в этом диапазоне они уже не так существенны.