Соседи (СИ) - Коруд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чувство сопротивления заискрило и тут же потухло. То танцы. А то — сосед. Здесь Ульяне пока особо не хотелось маме перечить. Здесь не знаешь, чего ждать. Точнее, вроде как раз-таки знаешь.
— Ой, Вадим… Давай лучше ты сам, а? Я подожду, — покачала она головой. Родительница одобрительно кивнула, показывая, что полностью поддерживает свою дочь. Уля знала, что сию секунду высказать собственное мнение вслух маме мешало лишь чувство такта: в конце концов, этого человека она впервые видит. Да и… С посторонними она в принципе была достаточно любезна. А вот когда дверь за ними закрывалась, тогда-то Уля с Коржиком и узнавали, что глава семьи на самом деле по поводу всего происходящего думает.
Однако на Вадима Улино неуверенное блеяние произвело обратный эффект. Парень перехватил её руку и вытянул в общий коридор:
— Да ладно тебе, пошли! Там интересно! На пять минуточек!
— Меня не приглашали! — пискнула Уля, предпринимая последнюю тщетную попытку отбрыкаться от сомнительной идеи. Тщетную, потому что по глазам его видела: нет, Вадим не отстанет. Он и впрямь уже всё решил.
Казалось, лицо Стрижова вот-вот треснет от растянувшейся от уха до уха победной улыбки.
— А Рыжий специальных приглашений не шлёт. Но всем рад!
Комментарий к
III
Меньше ожиданий —… Визуал:
https://t.me/drugogomira_public/25
Музыкальная тема всей главы: Olga Kouklaki — Hollow Lives (“Пустые жизни”, перевод в Телеге)
https://music.youtube.com/watch?v=RIaJDvpF-0Q&feature=share
====== IV… — Меньше разочарований ======
«Оставь надежду, всяк сюда входящий»{?}[Заключительная фраза текста, помещённого над вратами ада в известном произведении Данте Алигьери “Божественная комедия”. Врата — граница между светом и тьмой, жизнью и смертью. Каждый, кто входит в эти врата, должен забыть всё и отбросить надежду на возвращение.](Данте Алигьери, «Божественная комедия»)
Ульяна чувствовала себя крайне неловко. Нет, она неоднократно бывала в соседней квартире, лет до десяти-одиннадцати ходила туда, как к себе домой и даже, кажется, в самых общих чертах помнит, как у Черновых там всё устроено. Но то было черт знает когда, а с тех пор как Егор решил исчезнуть из её жизни, у Ули не возникало ни малейшего желания вновь переступать их порог. И любопытство, порожденное недельной давности ситуацией с бабой Нюрой и философскими рассуждениями Тома, повлиять на её нежелание не могло. Не настолько оно сильное — это раз.
А еще, говорят, от любопытства кошка сдохла — это два. Аргументов в пользу того, чтобы остаться дома, у Ули нашлось бы и на «три», и на «четыре», и на «пять», и на «сто двадцать пять».
Во-первых, и это главное, резкий разрыв детской дружбы породил в душе глубокую обиду на того, по чьей инициативе отношения оборвались.
Во-вторых, было страшно оказаться там и понять, что это место все еще хранит трепетную память о людях, которых давно нет в живых. Не почувствовать их запах, ощутить на своей шкуре ледяное дыхание смерти, осознать вдруг бесповоротно, что жизнь скоротечна, конечна — и конечна иногда абсолютно внезапно. Ей за её двадцать четыре года довелось пережить новости о чей-то смерти лишь однажды — пять лет назад, когда солнечным осенним утром заплаканная мама постучалась к ней в комнату и сообщила о том, что тетя Валя и дядя Артём разбились на тропе в горах, куда из года в год ездили отдыхать. Сорвались с обрыва. Раз — есть люди, два — нет. В памяти Ульяны та минута отпечаталась навсегда — жестокими контрастами. Отпечаталась высоким безоблачным небом, щебетом птиц и заливистым детским смехом с дворовой площадки, нарастающим шумом в ушах, зашедшимся сердцем и искаженным гримасой боли маминым лицом. Мир не заметил горя двух семей, миру было всё равно. Помнит: Егор тогда пропал из вида с концами. Первые месяцы после трагедии мама еще пыталась донести до него, когда, конечно, ей удавалось отловить его, в тот период вечно пьяного, дома, что у него есть они, что они всегда его поддержат, что он может приходить к ним в любое время дня и ночи — всегда. Но Егор предпочел приходить куда-то еще. Или же отсиживаться в норе. Утверждать наверняка нельзя, потому что о его состоянии и передвижениях никто ничего не знал. Никто не знал, где он — дома или пропадает, не слышал его и не видел, дверь не открывали: как в нее ни молоти, бесполезно. А спустя месяца три или четыре всё вдруг резко переменилось.
И это была еще одна причина, по которой Ульяна не хотела сейчас идти к соседу. Пять следующих лет не прошли для их панельной девятиэтажки бесследно: Уля понятия не имела, каково пришлось другим её обитателям, но жизнь Ильиных спустя эти три или четыре месяца начала отдаленно напоминать… дайте-ка подумать… ад, да. Именно тогда Егор купил подержанную «Ямаху», чей оглушительный рев с тех пор сотрясает их тихий двор по десять раз в сутки. Именно тогда у него откуда ни возьмись, как грибы после дождя, объявился вдруг десяток-второй-третий буйных знакомых, и дверь в квартиру перестала закрываться. Складывалось устойчивое ощущение, что у него там шарага. Балаган! Если Ульяна сама сталкивалась с ним в коридоре или у подъезда, то всегда, то есть, вообще всегда его сопровождала новая девушка. Если музыка грохотала на весь дом, так это у Егора. Если пьяные вопли и смех — так это из Егоровой квартиры. Если по утру на всю лестничную клетку отвратительно несло перегаром — так это спасибо Егору и его дружкам. Если хотелось полюбоваться на само равнодушие — стучись в Егорову дверь. Открывало тебе Равнодушие.
Мама, в смятении и ужасе наблюдавшая за тем, «во что», а точнее, «в кого» он постепенно «превращается», переживала, стенала, заламывала руки, тихо плакала, вливала в себя вонючий валокордин, а потом… Потом поставила на нём крест.
Периоды относительного затишья настали лишь спустя года три. Сначала очень короткие — Ильины не успевали выдохнуть, как представления начинались по новой, — затем они удлинились. И еще удлинились. Неизменным оставались лишь не замолкающий рокот «Ямахи» и безучастное выражение его лица. Наконец, настали благословенные времена, когда тишина стала преобладать над вакханалией. Тишина, да, ну, если не считать гитарных переборов по ночам, но с этим Ильины готовы были мириться. По сравнению с тем, что творилось три осени, три зимы, три
