Товарищ Анна (сборник) - Ирина Богатырева

Его голос изменился, стал привычно усталым, как будто прозрачным:

– Я знаю, не многие сейчас из вас со мной согласятся, но я должен вам это сказать. Не многие из вас понимают революцию так, как я, несмотря на то что я ваш учитель. Я говорил вам уже, что в России сейчас нет предпосылок для революции. Я скажу вам больше: она не нужна нам. Вы все читали Маркса. Вы знаете, что коммунизм неизбежен, как финальная смена формации. Но Маркс нигде не говорит, что он должен прийти насильственным путем. Поймите, товарищи, настоящая революция – это не бунт, не романтика, это не когда матросы на ворота Зимнего лезут. Настоящая революция – это глубинный внутренний процесс, как рост, как взросление, как перемена сознания. Это внутренняя революция, она происходит тогда, когда ее и не видно. Когда все поймут, что равенства достоин каждый, – свобода наступит неизбежно. Свобода от мрака, от бесправия, в котором Россия всегда живет. Но для этого воспитывать надо людей. Вы же стремитесь к внешнему: к перевороту, бунту. Это не рост, мои дорогие, это болезнь. Это стихия, которую не остановить. Поймите, мои дорогие, я воспитывал вас историками – историками, а не солдатами. И не хотел бы, чтобы вы, так сказать, повторяли чужие ошибки. Вспомните страдания Ивана Карамазова, когда он узнал, что Смердяков, а не Митенька убил их отца. Ведь это значило, что он сам к убийству причастен, что эту стихию разбудил он. Так вот, мои дорогие, страдания Вани – это страдания русской интеллигенции в двадцатом веке, осознавшей вдруг, что толпы смердяковых разбудил не кто-нибудь, а она. Из лучших, разумеется, устремлений. – Он сделал паузу, устало вздохнул и закончил: – Простите, что говорю с вами по-школьному. Я хочу вас от страданий предостеречь, мои дорогие. Особенно тех из вас, чьи сердца слишком уж горячи. – Он окинул всех их, оцепеневших, спокойным взглядом и остановил глаза на Анне. Она не смотрела на него, лицо было сумрачно и бледно. – Ну а теперь выпьем же за правду, товарищи! – сказал Сергей Геннадьевич подчеркнуто бодро. – За свободу, равенство и братство, за правду человеческую!

И он выпил из своего фужера. Валька тут же опрокинул одним махом, будто только этого и ждал. Остальные замешкались, приходя в себя после услышанного. Потом стали чокаться, вразброд, недружно. Последней очнулась Анна, когда с ней чокнулся Стас, пригубила вино и поставила фужер.

– Я пойду, товарищи, – заторопился Сергей Геннадьевич. – Я в роли Деда Мороза сегодня. Надо еще поздравить другие горячие сердца. Веселого вечера!

– А пирог! – всплеснула руками Лиза. – Не попробуете? Ну, с собой возьмите, я отрежу.

Сергей Геннадьевич стал со смехом отказываться, продвигаясь из-за стола в коридор. Ребята зашумели, потянулись его провожать. Одна Анна осталась на месте, взгляд ее был темен. Валька сидел напротив нее и не сводил глаз. Потом протянул руку и коснулся ее пальцев.

– Хочешь, уйдем сейчас, – сказал он тихо.

Она очнулась и взглянула на него.

– Нет. Рано. Мы не все сделали. И сделаем, несмотря ни на что. Ты же видишь, что происходит: он струсил, – сказала она потом, и голос ее ожесточился. – Он понял уже, что мы готовы пойти дальше, и просто-напросто струсил. Это нельзя оставлять так.

Валька ее не понял. Хлопнула дверь, учитель ушел. Ребята стали возвращаться в комнату.

– Разливайте чай, самовар стынет. Прошу, товарищи, – говорил Стас. – Давайте веселиться. Нам действительно предстоит много работы в этом году.

Но все замялись, не зная, как теперь продолжать вечер. Повисла тишина. Потом подхватилась Лиза, принялась наливать чай из самовара – слишком суетно, слишком быстро, лишь бы скрыть возникшую брешь.

– Станислав Витальевич, – выдавил из себя Женя-студент. – У вас вроде как патефон был. Неплохо было бы музыку завести.

– Патефон, уважаемый Евгений Николаевич, относится к далекому будущему для таких небогатых домов, как наш, – сказал тяжелым голосом Стас. – По большей вероятности, мы его вовсе не увидим, подхваченные вихрем нашего смутного дела. Если же вы хотите музыки, то я сейчас гитару принесу, можно романсы петь.

– Ах, романсы! – захлопала в ладоши Лиза. – Я так люблю, когда поют. Сердце трепещет, как птенчик. Спойте, голубчики, пожалуйста! – попросила она непонятно кого.

Она так живо это сказала, что все пришли в себя. Стас быстро сходил за гитарой, пристроил ее на колене и стал неожиданно мягким голосом петь «Гори, гори, моя звезда». Слушали его внимательно, хлопали, Лиза вздохнула. Но потом сказала Анна глухим твердым голосом:

– Не такие песни надо петь, товарищи. Мы не имеем права ни на миг забывать о нашем деле и тех друзьях, кто сейчас в оковах. Конечно, шпионы рыщут, не соблюдая постов и праздников, и Станислав Витальевич очень рискует, что допустил наше собрание в собственной квартире. Но, несмотря ни на что, нам нельзя притворятся благодетельными гражданами, прислужниками царя и правительства. – Что ты предлагаешь, Анна, голубушка? – спросил обескураженный Стас. – Ты хочешь, чтобы мы грянули «Марсельезу»? – Не грянули, но хотя бы запели вместе, чтобы самим себе напомнить, кто мы такие есть. – И, не дожидаясь поддержки, она поднялась с дивана и запела:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног…

Она пела хоть и негромко, но твердо, высоким голосом. И все вставали тоже и подхватывали вместе с ней, став серьезными. Поднялся и Валька, хотя не знал слов. Только припев всплыл из какой-то слежавшейся памяти, и он повторял его вместе со всеми:

Вставай, поднимайся, рабочий народ,

Вставай на войну, люд голодный,

Разливайся, клич мести народной.

Вперед! Вперед! Вперед!

Это всех оживило. Женя-студент взял гитару и спел на блатной мотив песню про Кровавое воскресенье, где был комичный поп Гапон. Все смеялись, а потом нахмурились: песня кончалась картиной расстрелянной демонстрации. Кто-то попытался спеть «Каховку», но его остановили, напомнив, какой на дворе год.

Дальше вечер покатил сам. Завязались разговоры, люди зажили непринужденно. Валька напрягал голову, пытаясь вызвать в памяти все, что он знал когда-то о России начала двадцатого века, но вспоминалась только литература: Блок, Ахматова, декаденты и акмеисты, всё, о чем когда-то с восторгом первооткрывателей рассказывали ему школьные учителя. Но здесь звучали другие имена, обсуждались другие события: говорили о русско-японской войне и ее итогах, о положении крестьян и рабочих на фабриках, о строительстве новых железных дорог, о Столыпине и Витте…

Валька заскучал. Пирог был съеден, шампанское давно выпито, а ничего нового на столе не появлялось, хотя Валька и думал сначала, что они просто стесняются учителя, пусть и бывшего. Тогда он вышел в коридор, где оставил свою сумку, и вернулся с коньяком и красным вином – все, что успел купить, убегая на встречу с Анной. Заметив это, она посмотрела осуждающе, но ничего не сказала.

– А что, – развел Валька руками и стал откупоривать паленый коньяк, – это господа могут одной идеей подогреваться, а простому человеку другое топливо надо.

«Простые люди» его поддержали, но не так активно, как он ожидал. Парни, одетые рабочими, выпили с ним, но стали морщиться и говорить: «Нет, не наше это, буржуйская штуковина, не привыкшие мы к этим французским штучкам». Валька не понял, от себя они морщатся или по роли, но пить с ним больше никто не стал. Он предлагал еще, кому-то подливал, но в конце концов остался с бутылкой один на один и не заметил, как уговорил ее.

Все это время Анна не подходила к нему и не разговаривала. Это его задевало. Внутри проснулась задавленная было обида, и как бы в отместку он решил не обращать внимания на Анну тоже, даже попробовал заигрывать с Лизой. Ему казалось, что со стороны не заметно, что он пьян, казалось, что ведет он себя как обычно, разве что стал более разговорчив, подходил к беседующим товарищам, слушал недолго их странные речи и говорил вдруг громко и до смешного искренне:

– Эх, мужики, как я рад, что познакомился с вами со всеми! А! Чаще надо встречаться. Давайте посидим где-нибудь на недельке, пивка возьмем. Хорошие вы все мужики!

Парни смеялись, усаживали его, кричали:

– Лизонька, принеси товарищу хотя бы хлеба! Разве нет ничего не кухне? Валентину закусить надо!

Стас громко вздыхал и хлопал Вальку по плечу, а тот пытался поймать его ладонь, пожать и признаться в чем-то искреннем и хорошем.

Потом за окнами раздалась канонада петард, и крики «Ура!» грянули со всех сторон – и с улицы, и с потолка, из-за стен, из подъезда. Валька тоже вскочил было и завопил: «С Новым годом!» – но его усадили со смехом. Он сам смеялся, ему казалось, что он всех веселит и все счастливы.

– С Новым годом, товарищи! – прогудел, перекрывая все, Станислав. – С Новым боевым годом!

Все подхватили его и трижды кричали «ура».

У соседей сверху во включенном во всю мощь телевизоре заиграл гимн России. Анна поднялась и затянула « Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов» , ее поддержали все, громко, уже не боясь ничего.