Заветный Ковчег - Сергей Ильичев

– Вот видите, знаете же, читали, помните, а теперь вы и сами уже подошли к тому моменту, с чего мы и начали сей диалог, – вступает в разговор уже граф Аракчеев. – Честно говоря, трудно понять, как после подобных описаний можно было начать изображать Иоанна в виде «кровавого безумца и исчадия ада»?

– А вот тут, уважаемый Алексей Андреевич, у меня есть несколько серьезных вопросов и, возможно, даже и возражений.

– Извольте, только давайте в хронологическом порядке, если вас это не затруднит, – просит Сперанского граф Аракчеев и сам усаживается напротив него. – Начинайте…

– Читал «Историю князя великого Московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима»…

– Это вы насчет обличительных писем Курбского царю Иоанну и народу русскому?

– Все верно.

– Тогда извольте набраться терпения и выслушать мое суждение, – и граф, поднявшись с кресла и начав мерить шагами свой кабинет, негромко заговорил.

– Был у Иоанна один доверенный друг, князь Андрей Курбский, что тайно, в ночи, оставив жену и сына, ушел к литовцам. Мало того что он изменил царю, присяге, он предал еще и родину, став во главе литовских отрядов в войне с собственным народом.

– Но ведь он же писал царю, пытался объяснить свой поступок… – начал было Сперанский.

– Подлость всегда ищет оправдания, стараясь изобразить себя стороной пострадавшей. И Курбский действительно не постеснялся написать царю письмо, оправдывая свою измену «смятением горести сердечной», не забыв обвинить Иоанна в «мучительстве». Царь достойно ответил изменнику. Вот послушайте: «Во Имя Бога Всемогущего… бывшему российскому боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу. Почто, несчастный, губишь душу изменою, спасая бренное тело бегством? Я читал и разумел твое послание. Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим "сильных во Израиле"; их кровью не обагряем церквей Божиих; сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним только изменников – и где же щадят их? Везде Господня держава – и в сей, и в будущей жизни! Положи свою грамоту в могилу с собой: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не со злобою…»

Сперанский какое-то время молчал, раздумывая об услышанном.

Думал о сих словах и художник Иванов. Он-то уже знал – история сама рассудила, кто был прав в этом споре царя со своим бывшим советником. Труды Иоанна Васильевича завершили сложение России – сложение столь прочное, что и восемь лет злополучной Смуты (1605–1613), и новые измены боярские, и походы самозванцев, и католическая интервенция, и даже раскол церковный не смогли уже разрушить его.

– Хорошо, – вновь начал Сперанский. – Но чем же тогда вызван тот царский демарш, когда он в самую трудную минуту покинул столицу?

– Давайте для начала уточним, что же произошло в стране и на ее рубежах в начале зимы 1564 года. А произошло вот что… Более 70 тысяч литовцев, прусских немцев, венгров и ляхов вел обласканный Сигизмундом изменник Курбский. И эта громада уже была под Полоцком. А в Рязанскую область в это же время и примерно с такими же силами вступил, как вы помните, Девлет-Гирей. Под угрозой оказалось само существование Руси. И тогда, после долгих и мучительных колебаний, какое решение принимает истинный христианин? Вынести решение этого вопроса на общий суд. Но вы же хорошо понимаете, что заставить человека нести «Божие тягло» силой нельзя. Можно, конечно, попытаться добиться внешней покорности, но принять на себя «послушание», осмысленное, как религиозный долг, каждый человек должен добровольно.

– Вы хотите сказать, что царь поставил перед своим народом дилемму: желает ли он (народ) быть народом-богоносцем, хранителем Истины и жизни православия или отказывается от своего служения? Так ли я понял? – уточнил Сперанский.

– Истинно так. Вспомните, как говорится по слову Писания: «Чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение; управи сердце твое и потерпи»… И народ русский ответил царю: «Да!»

Ну а далее «историки» наши излагают верно: «…на Кремлевской площади появилось множество саней. В них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты. После сего царь вошел в церковь Успения и велел митрополиту служить обедню… Молился с усердием, затем, приняв благословение, милостиво дал целовать руку своим боярам, чиновникам и купцам, а затем вышел на крыльцо, сел в сани с царицею и с двумя сыновьями да и уехал из Москвы…»

– Сие можно было бы понять как отречение от престола, – промолвил Сперанский.

– Ну зачем же так. Вы же неглупый человек. Да и сам смысл его последующего послания, отправленного тут же митрополиту Афанасию. Там есть такие слова: «…не хотя многих изменных дел терпети, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь…»

– То есть поставил народ перед выбором…

– Может быть, впервые в истории государства Российского Иоанн дал им право самим решать – желают ли они над собой именно его, русского православного царя, помазанника Божия, – как символ и знак самого избранничества и готовности служения ему. Готовы ли они подклониться под сие «иго и бремя» Богом установленной власти, сослужить с ним во благо отечества, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счеты.

– Пожалуй, – вынужден был согласиться с графом Аракчеевым Сперанский, – могу сказать лишь, что это был очень рискованный шаг и один из самых драматических моментов в русской истории. Помню, что было в летописях: «…столица мгновенно прервала свои обычные занятия, лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли…»

– Поймите же, что сие странно только для непосвященного человека, поведение царя на самом же деле было глубоко русским, обращалось к издавна сложившимся отношениям царя и власти. И народ сделал свой выбор. Осознанно и недвусмысленно он выразил свободное согласие «сослужить» с царем в деле Божием – для создания Руси как «Дома Пресвятой Богородицы», как хранительницы и защитницы спасительных истин Церкви. Лишь после этого царь приступил к обустройству страны.

– И начал с учреждения опричнины, – вставил свое слово Сперанский.

Аракчеев вздохнул, но разговор прерывать не стал, а ответил так.

– Слово «опричнина», да будет вам известно, было в употреблении еще задолго до Иоанна Грозного. Так назывался остаток поместья, достаточный для пропитания вдовы и сирот павшего в бою или умершего на службе воина…

И далее. Поместье, жаловавшееся великим князем за службу, отходило в казну, опричь (т. е. кроме) этого небольшого участка. Таким образом, Иоанн Грозный называл опричниной целые города, земли и даже улицы в Москве, которые должны были быть изъяты из привычной схемы административного управления и перейти под личное и безусловное управление царя, тем самым обеспечивая материально опричников – корпус царских единомышленников, его сослуживцев в деле государственного устройства.

– Соглашусь, пожалуй, с вами и в этом, – ответил на то Сперанский и уже задавал новый вопрос: – Но вот тема более щепетильная и связанная с митрополитом Филиппом, принявшим кафедру в 1566 году.

– И здесь есть ясный ответ. Кому как не вам, человеку, блестяще закончившему семинарию, не знать, что сама жизнь царя Иоанна началась при непосредственном участии святого мужа – митрополита Иоасафа, который, будучи еще игуменом Свято-Троицкой Сергиевой лавры, окрестил будущего государя российского прямо у раки преподобного Сергия Радонежского, как бы пророчески знаменуя преемственность дела Иоанна IV по отношению к трудам великого святого.

– Согласен, – молвил в ответ Сперанский.

– Другой митрополит – Макарий – окормлял молодого царя в дни его юности и первой ратной славы, – продолжил Аракчеев. – Кстати сказать, сей митрополит был величайшим книжником, а потому своим блестящим образованием Грозный во многом был обязан именно ему. Мудрый старец никогда не навязывал царю своих взглядов – окормляя его лишь духовно, он не стремился ни к почету, ни к власти, а потому сумел сохранить близость с государем, несмотря на все политические интриги, которые вокруг бушевали.

Тут граф Аракчеев взял еще одну книгу и, раскрыв, прочитал вслух: «О Боже, как бы счастлива была русская земля, если бы владыки были таковы, как преосвященнейший Макарий да ты…» – писал Иоанн в 1556 году Казанскому архиепископу Гурию.

– Положим, что все было действительно именно так. Но ответьте тогда на последний вопрос, который касается истории взаимоотношений царя с митрополитом Филиппом.

Аракчеев отложил книгу на стол и снова сел напротив Сперанского.

– Вы должны ведать, что царь сам выбрал Филиппа, бывшего тогда лишь соловецким игуменом. Знал сего подвижника с детства, когда еще малолетним царевичем играл с Федором – сыном боярина Степана Колычева и будущим митрополитом.