Вилла «Амалия» - Паскаль Киньяр

Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.

Она сует его в карман своего жилета.

Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни.

Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа.

– Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму.

– Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала.

Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит:

– Никому не дано понимать себя, Элиана.

– Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна.

– Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю.

Все их встречи проходили одинаково. Она увидела мать всего час назад, а ей уже стало невмоготу.

Продажу парижского дома назначили на 20 мая. Анна Хидден воспользовалась поездкой, чтобы провести несколько дней с матерью. Жорж Роленже отказался сопровождать ее в Бретань. Он встретил ее в аэропорту. И довез до вокзала Монпарнас. Они пообедали вдвоем в ста метрах от вокзала, на бульваре, в рыбном ресторане. Он ни за что на свете не хотел возвращаться в места, где прошло его детство.

– Твой хахаль звонил.

– Вот как?

– Спрашивал твой адрес.

– И что же ты ему ответила?

– Правду. Что я его не знаю. Ведь это святая правда. Ты не удосужилась мне его сообщить, – обиженно сказала мать.

– Мама, я еще раз тебе повторяю: у меня нет адреса.

– Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Впрочем, как тебе угодно. А еще твой хахаль сказал: «Я не понимаю, что случилось». Да, он все твердил: «Я не понимаю, что случилось, мадам. Клянусь вам, мадам!» И плакал прямо в телефон. Очень грустно было его слушать.

– Ничего, слезы промоют ему глаза.

– Господи боже!

– А с промытыми глазами ему будет легче пересмотреть некоторые тайны своей жизни.

– Ты просто безжалостна, дочь моя!

Мать разозлилась на нее, как ребенок.

Наступило Вознесение.

Марта Хидельштейн во что бы то ни стало решила отправиться на мессу в сопровождении дочери.

– Мама, я больше не верю в Бога.

– И поэтому не можешь пройти вместе со мной пятьсот метров и посидеть рядом три четверти часа?

– Ну, могу, конечно…

– Тогда пошли!

– Но это глупо, мама. Я же говорю, что мне не хочется. Мне все это тяжело.

– А ты думаешь, мне не бывает тяжело от всего этого?!

– Да пойми, мама, у меня давно развеялись иллюзии по поводу веры. Я больше не хожу в церковь.

– А могла бы и заставить себя.

– Нет.

– Ведь оттого, что ты немного помолишься, вреда никакого не будет.

Анна махнула рукой и уступила.

Потом пришлось искать по всему дому затерявшуюся палку с серебряным набалдашником, подаренную некогда дедом с материнской стороны. Наконец они вдвоем отправились в церковь.

Вся деревня смотрела, как они медленно шагают по дороге.

Старая мадам Хидельштейн шла, пошатываясь, под зонтиком, который Анна держала раскрытым над ее головой.

Когда они вошли в храм и уселись на свою скамью, мать вынула из сумки не только свой собственный молитвенник, но и тот, что некогда служил ее дочери: она не забыла прихватить его с собой, как будто Анне все еще было двенадцать лет.

И сама же открыла его на нужной странице для своей дочери – как будто той все еще было двенадцать лет.

По правде говоря, это пришлось очень кстати.

Всю службу Анна Хидден просидела, уткнувшись в молитвенник.

И сказал Господь: Я покинул Отца моего, дабы прийти в сей мир, и ныне покидаю сей мир.

Некий человек услышал голос, вещавший ему: «Встань и иди. Продай имение свое, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною».[7]

И ушел он.

И обратил лицо свое к другой земле, которая не была землею.

– Гексомедин внутривенный, нурофен, лизанксия, Токо-500…

– Привет, Вери.

– Привет, Элиана.

Анна зашла к ней на обратном пути из церкви. Вероника оставила аптеку на своего помощника. И они отправились в портовое кафе, где их ждала мадам Хидельштейн.

– Мне звонил Томас. Меня уже тошнит от ваших разборок.

– Ну, я-то тебе ни на что не жаловалась.

– Мы тут с ним повидались. Я считаю, ты должна ему позвонить. Объяснитесь между собой раз и навсегда.

Анна Хидден молчала.

– И забудь ты эту глупую историю в Шуази-ле-Руа.

Анна снова промолчала.

– Тебе известно, что он с ней расстался?

– Меня это не интересует. Пускай делает, что хочет. Мне ничего от него не надо.

– Да образумьтесь вы оба!

– Нет.

– Я тебе советую как подруга.

– Нет, если ты так со мной говоришь, ты мне не подруга. И притом мне кажется, сама не знаю почему, что ты врешь.

В тот день она просто потеряла голову.

Мать уже практически не выходила из кухни. Ей было восемьдесят шесть лет. Она сидела, скрючившись в своем складном кресле, сделанном из легких алюминиевых трубок, похожая на зайца, дрожащего в кустах.

И так же как некоторые животные пытаются обмануть хищников, или соплеменников, или соперников мнимой неподвижностью, мимикрией, так и она, прячась в подушках и под одеялами, пыталась обмануть смерть.

Завидев кого-нибудь рядом, Марта Хидельштейн начинала бессвязно бормотать:

– Даже я путаюсь в десяти комнатах этого дома. Уж и не помню, где что лежит. То ли дело раньше…

Или вдруг кричала:

– Элиана! Элиана, сходи проверь, не украли ли кровать твоего отца! Элиана, ты не знаешь, куда подевался буфет бабули из Ренна?

Она приподняла свою старую мать. Та усохла и стала совсем легонькой. Кожа да кости. Она смеялась. Ее глаза приняли безмятежное, детское выражение.

Мать явно хотела заговорить. Она гримасничала, стараясь что-то выразить лицом, волосами, руками.

Потом отказалась от своего намерения.

Забыла, что хотела сказать.

Она сделалась меньше ростом и почти ничего не весила. Теперь она проводила большую часть времени в своем кресле. Ее голова ушла в плечи; лицо было обращено к дочери, в вытаращенных глазах застыла тревога.

Правой рукой она непрерывно крутила на пальце кольцо с изумрудом.

Мать чего-то ждала. Анна прекрасно знала, чего она ждет. Но ничем не могла ответить на этот немой призыв. Не могла ответить на вопрошающий взгляд матери. Даже думать об этом не хотела. Нет, она не будет об этом думать. Она встает.

– Мама, хочешь, соберем пазл?

– Нет, спасибо, дочь моя, я еще не совсем впала в детство.

Часы показывают без четверти шесть утра. В небе уже сияет солнце. Она хочет попрощаться с матерью. Но говорит себе: «Слишком рано. Наверное, она еще спит». Она тихонько приотворяет дверь гостиной. Но ее мать сидит на постели уже одетая. Сейчас она и не думает улыбаться. Даже не смотрит на нее.

– Я уезжаю, – говорит Анна.

Мать кивает.

Дочь наклоняется, чтобы поцеловать ее.

Но мать отворачивается.

– Ладно, я позвоню, – говорит Анна, так и не поцеловав мать.

Та пожимает плечами. У Анны наворачиваются слезы на глаза. Мать говорит:

– Элиана, ты опоздаешь на поезд. Иди.

– Мама, хочешь, я принесу тебе сюда завтрак?

– Я сказала: иди, дочь моя. Брось меня одну.

Глава VIII

Она приехала на вокзал Монпарнас к полудню. Спустилась в метро. Вошла в свой бывший дом, пустой, гулкий, переполненный тишиной.

Переполненный угрызениями совести.

И затхлый.

И подернутый черным флером пыли.

Прошло уже три месяца. В садике с решетчатой оградой робко хозяйничала весна. Она полила пересохшую землю. Вынула из ящика несколько писем, избежавших хранения на почте. И отправилась в VIII округ, к нотариусу. Подписала договор своим настоящим именем, отдала ключи, взяла банковский чек – плату за дом, распрощалась со всеми присутствующими. Жорж встретил ее на вокзале Санса. Оттуда они пошли прямо в портовый ресторан Тейи, где и поужинали. Жорж нашел, что она очень изменилась. Например, сильно похудела (сам он за эти два месяца похудел гораздо больше). И загорела. В тот вечер она надела широкий черный шерстяной жакет, длинную юбку из серого шелка, мягко колыхавшуюся вокруг ног, и низкие серые ботинки.

Говорила она мало и неохотно. (Мясо, свекольный салат.)

В ней чувствовалось теперь больше подозрительности, благовоспитанности, сдержанности, страха. Она слишком долго жила одна.

И, кажется, совсем превратилась в итальянку. Он даже осмелился ей это сказать. (Налим, пюре из латука со сливками.)

Она ничего не ответила.

Они пошли к нему домой пешком.