Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

– Ты выиграл счастливый лотерейный билет, парень.

Понятно, что они обо мне думают. Что ж, посмотрим еще, кто выиграл. И чье я занял место. Пока учился жадно, буквально давился знаниями, смотрел иногда по четыре фильма в день. Любой кусок глотал, как пес голодный, не жуя. Наверстывал упущенное. ТНХ интересовался моими первыми статьями во вгиковские сборники. Полистал как-то, вернул:

– Не пиши умно, пиши просто. Если не дурак, получится.

С тестем, Тихоном Хренниковым

Я помалкивал, а про себя думал, что он понимает в социологии? Оказалось, социология тут ни при чем. Он знал что-то большее и подсказывал ненавязчиво. Деликатный человек.

Хотя украинское словечко приймак, оно и в России приймак. Царапины на самолюбии возникают неожиданно. Наташа уже отдавила мне ногу под столом: оставь свои одесские шуточки! Так постепенно атрофировалось мое одесское острословие. Здесь шутили по-другому. Осторожно.

Незаметно для себя дневник свой забросил, потому что слово мое, раньше мне дорогое, потеряло свой вес. В разговоры о музыке, о концертах, об исполнителях или спектаклях мне и слова не вставить. Это сестра моя училась в одесской консерватории. А я в спортзал ходил, кольца, брусья, турник… Представить себе, как удается с одного прослушивания повторить наизусть целую симфонию, я не мог. А вот этот тщедушный мальчик, Павлик Коган из скрипичной семьи может. Ну, куда я со свиным рылом в калашный ряд?

Сосед наш Володя, глядя на мою, еще не старую, но стоптанную обувь как-то сказал:

– Знаешь что надо, чтобы туфли были всегда как новые?

– Ну, и что же? – спросил я, задетый замечанием.

– Надо иметь несколько пар – для города, для дачи, для работы, для выхода, для лета, для осени, для зимы. И носить соответственно. Вот как у меня. – И он показал полку с обувью… Важный совет.

Лето, когда родился Андрей, проходило на даче, на Николиной горе. Старый, кренившийся на бок деревянный дом несколько лет, не торопясь, поднимал Полин брат, алкаш с золотыми руками. «Крючок» звали его заглаза, таким он был весь скрюченным и невзрачным. Клара свозила на дачу в сторожку тюками, коробками, ящиками старые журналы и газеты. В сыром подвале стояли забытые всеми банки с разными солениями и вареньем. Сад, в котором когда – то были высажены десятки редких пород цветов, кустарников и плодовых деревьев, быстро дичал. Я как – то взялся за подступившую к самому дому бузину. Клара, приехавшая из города с очередным тюком старых газет и журналов, раз и навсегда поставила на место:

– Не твое, не трожь!

Спорить я не стал. И правда, не мое. Хотя можно было бы и не тыкать носом. Я вообще дачу, лес, грибы и всю эту северную экзотику в гробу видал. Мне б горячий песок и ласковое море до горизонта.

Полюбились лишь три сросшиеся, как сестры, молоденькие березки справа у крыльца. Они будут расти вместе с нашим сыном, которого мы уже ждали. Но, спустя годы и годы, вступив во владение дедовским имением, взрослый уже Андрей их спилит, не ведая, что творит. Почему-то станет особенно больно от того, что он даже никого не спросит. Я увижу осиротевшее, голое крыльцо, и семья окончательно уйдет-уплывет куда-то за голубой горизонт, чтобы уже никогда не вернуться. Это случится позже, почти тридцать лет спустя. А пока…

Округлившаяся Наташа пишет с балкона пейзажи вплотную подступающих к даче теплых, рыжих в лучах солнца высоченных сосен. Ходим на речку, песчаный пятачок у подножья Николиной горы, там роятся мелкие и средние дети известных родителей. За нашим забором – комсомольские дачи, где Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, ходит по двору и стреляет от нечего делать из ружья галок. Иногда сюда наезжает к нашим соседям Михалковым Слава Овчинников. Автор музыки к фильму Бондарчука «Война и мир» – талант и разгильдяй в одном флаконе, любил бродить ночами вокруг дома и пугать беременную Наташу длинными завываниями в кромешной темноте:

– Ната-а-а-ша-а-а! А-у-у-у!..

Говорят, он вот так, шутя и играя, соблазнил юную японскую скрипачку – вундеркинда Йоко Сато, учившуюся в Московской консерватории. Ее привез из Японии Тихон Николаевич как редкую птицу. Она и была такой, всегда готовой взлететь и исчезнуть. А Слава… Что с него взять? Шалопай. Может, сам и распускал такие слухи. Я же ощущал за его вечной бравадой желанную свободу от всяческих шор, включая, я думаю, и от идеологических и от нравственных. Хорошо, что он реализовался в музыке, а не в политике…

Сам ТНХ бывал здесь редко, в основном на заседаниях Правления дачного кооператива РАНИС (работников науки и искусств). Его сразу избрали председателем Правления. Недаром Овчинников говорил о своем учителе с восхищением:

– Мой шеф – гениальный дипломат.

За ТНХ тянулись на дачу и гости. Громкоголосая и монументальная создательница Всесоюзного детского музыкального театра, знаменитая Наталья Сац, любила сидеть на веранде с книгой. Властно приглашала присесть рядом, расспрашивала. Видно было, что ей интересно. Рассказывала и сама, в том числе и довольно страшные вещи. Например, как трясясь в тюремном вагоне над очком, выронила в него под бежавший поезд свое недоношенное дитя. От нее я узнал, как допрашивал ее на Лубянке начальник отдела по работе с интеллигенцией некий генерал Леонид Райхман. Он сидел за столом, уставленном разными деликатесами и напитками, аппетитно ел украинский борщ. Она, после двух недель на ржавой селедке, почти без воды, стояла перед ним, шатаясь от голода и жажды. Он улыбался…

Так случилось, что с этим Райхманом мне довелось столкнуться лицом к лицу на дне рождения соседа Володи. Того, что учил меня менять обувь. Пожилой, округлый и лысый мужчина произнес тост, обращаясь к собравшейся компании молодых людей:

– Я пью за ваше заботливо выращенное партией прекрасное поколение, за ваши успехи на благо нашей великой Родины. Мы много сделали для того, чтобы вы были счастливыми.

– Кто это? – толкнул я Наташу под столом.

– Это Леонид Райхман, потом расскажу, – ответила Наташа.

Но мне не надо было рассказывать. Я уже знал его. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, вскочил и, перебивая лившуюся мягкой струей речь, прокричал:

– Да как вам не стыдно появляться на людях, смотреть нам в глаза? Пить с вами за одним столом – это скорбление памяти вами замученных! Позор!

Оттолкнув стул, задыхаясь от волны, перехватившей горло, я выскочил в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь. Праздничное застолье замерло. За дверью стояла звенящая тишина. Или это звенело в ушах? Приоткрылась дверь, и ко мне подошел он. Присел на кровать, где я лежал, уткнувшись лицом в одеяло, и начал говорить. Тихо, медленно, глухо:

– Молодой человек, вы ничего не знаете про наше время. И хорошо, что не знаете. Но поймите одно: мы были вынуждены, такие были обстоятельства. Шла война, классовая, жестокая война, мы верили в победу, и тяжелой ценой, но мы победили, вы должны понять и простить нас, мы многим и многими жертвовали во имя будущего. Оно пришло, и вы счастливы уже тем, что живете в другое, невинное время. Простите нас…

Потом он встал и тихо ушел. Как кончился тот день рождения, не помню. Но Наталью Сац похоронившую не без помощи Сталина трех мужей и пребывавшую замужем за четвертым, который был моложе ее лет на сорок, буду помнить всегда. Она учила меня не тушеваться, ценить себя в любых обстоятельствах, а, главное, делать дело, которому не стыдно посвятить жизнь.

…Наташа на корточках обновляла клумбу перед крыльцом, когда начали отходить воды. До Кунцевской больницы отсюда близко. Пришла машина, ее забрали и там, в Кремлевке, через несколько часов родится наш сын Андрей, для которого эта дача станет по-настоящему родным домом, родовым имением. Только уже не будет в живых дедушки Тиши, купившего незадолго до рождения внука эту старую дачу у бывшего министра высшего образования СССР Каюрова.

Хвастаться нечем: радость отцовства теща отобрала вместе с пеленками, бессонными ночами и прочими родительскими хлопотами. Сопротивляться было нечем. Я ныл: давай жить самостоятельно! Наташа же никуда не стремилась, ей было удобно и уютно с родителями. В конце концов, когда вездесущая Клара путем многочисленных обменов вселила нас в двухкомнатную квартиру на той же лестничной клетке, я попытался забрать с собой малыша. Дважды переносил его с коляской через площадку. Не получилось. Вечером он оказывался снова на той половине. Понятное дело, там няньки, игрушки, баба-бабу, бутылочки-тарелочки, еда под рукой. А здесь? У меня аспирантура, у Наташи – театр. Целыми днями никого дома.

Нас уже трое, Наташа, Андрюша и, значит, отец

Так что грех жаловаться. Потом, никто же не запрещает: приходи, поиграй с малышом. И иди себе, пиши диссертацию. Что ж, я не единственный в своем роде: кажется, толстовский Алексей Александрович Каренин еще реже видел любимого сына Сережу. Таковы были нравы дореволюционного высшего российского общества, детей воспитывали кормилицы и няньки. Пушкина так вообще воспитала нянька Арина Родионовна. Вот и у нас в лучших традициях нашего Андрея почти до четырнадцати лет формировала бабушка Клара. Но сын подрастет и припомнит. Всю оставшуюся жизнь отец будет чувствовать между собой и сыном мучительную отчужденность и страдать от недостатка сыновьей близости и любви.