Отрочество - Сусанна Георгиевская

Вот об этих-то давних, поза-позапрошлогодних снегах вспоминал молодой учитель, внимательно глядя на школьный двор.

А Яковлев между тем тоже закончил переписывать. Задев на ходу крышку парты, он подошел со своим листком к учителю, занятому воспоминаниями о щебете птиц.

Учитель вздрогнул, глянул рассеянно на переписанный Яковлевым листок, взял его в руки и вдруг сказал:

— Даже переписать вы не потрудились как следует, Яковлев… вся страница в помарках! А зря. Петровский сегодня очень для вас старался. Вот видите, торопился, сделал… гм… две… три ошибки. Никогда не следует торопиться, Петровский… Да, так по существу, товарищи, я бы должен был поставить вам общий балл. Работа… гм… дружного коллектива. Но качество переписки отстало все же от подлинника. Печально! Придется вас в данном случае разделить. Яковлев — двойка, Петровский — тройка. — Он что-то отметил в школьном журнале. — Петровский, возьмите, пожалуйста, ваш первый… нет, вернее сказать — второй листок и запомните: никогда не следует повторяться.

В классе стало так тихо, что слышался шорох страниц.

Яковлев боком присел на парту. Он не смел поднять глаза на товарища. Он знал, что это первая тройка в жизни Петровского.

Когда молчаливый, хмурый Петровский и растерянный, истерзанный Яковлев молча шагали по коридору к раздевалке, их остановил Александр Львович:

— Вот что, друзья, попрошу вас зайти в учительскую. Я задержу вас ненадолго, минут на пятнадцать.

Яковлев и Петровский переглянулись, сделали крутой поворот и зашагали по коридору в обратную от раздевалки сторону, туда, где был живой уголок, географически кабинет и учительская.

— Заходите, ребята, — сказал, нагоняя мальчиков Александр Львович (сказал так приветливо, как будто бы приглашал их в гости).

Они вошли.

— Садитесь.

Сели.

Александр Львович прошелся раза два по комнате, потом остановился против Яковлева и посмотрел на него внимательно и заинтересованно.

Яковлев засопел: «Сейчас спросит, зачем я списывал, как будто бы сам не понимает!»

Но Александр Львович спросил совсем о другом.

— Яковлев… — сказал он, опуская глаза (наверно, ему было стыдно за него, за Яковлева), — Яковлев, не будете ли вы любезны объяснить мне, что у вас сегодня, собственно, произошло в физкультурном зале? Зачем вам понадобилось выманить ключ у школьной сторожихи, проникнуть тайком в физкультурный зал и выбить стекло?

— Но я же не выбивал!

— Хорошо. Допустим. А отчего вы пришли без книг, не потрудившись хоть сколько-нибудь ознакомиться с заданными уроками?

Яковлев молчал.

— Так, так… — сказал Александр Львович. — Ну что ж, передайте матери, что я жду ее. Мы все обсудим втроем и попытаемся вместе найти ответ. До завтра, Яковлев! А вы, Петровский, не уходите. Да и вы, Яковлев, подождите еще несколько минут. Я хотел бы, чтобы вы послушали наш разговор.

Видите ли, Петровский, я высоко ценю настоящую дружбу, ее верность и самоотверженность. Однажды, кажется в сорок третьем году, на фронте мы с трудом добрались до чужой землянки и попытались там кое-как обогреться. Нас было трое: я, сержант и девушка-санинструктор.

В огонь упала портянка этой девушки. Упала и, разумеется, сгорела наполовину. Пустяк — портянка! Но в тех местах, понимаете сами, не было АХЧ. Вы знаете, что такое АХЧ? Административно-хозяйственная часть.

Мы собрались идти. Девушка стала робко натягивать мокрый сапог на босую ногу.

А на дворе было очень холодно. Тундра, понимаете, ноябрь месяц. Хозяин землянки, подумавши, снял сухие портянки со своих ног и отдал их девушке-санинструктору. А там, как я уже говорил, не было АХЧ.

Вы скажете: так ведь он оставался! Да, на час-другой. Тот, кто живет в землянке на переднем крае, не слишком много времени проводит в тепле.

Мне часто случалось видеть в бою, что такое дружба двоих людей, связанных единым делом, двоих… ну, в общем, двоих уважающих друг друга товарищей. Я видел, понимаете ли, как, обливаясь кровью, один выносил из боя другого.

Из боя! Понимаете ли, Петровский? Речь идет о бое. О том времени, о минуте, когда решается вопрос победы и поражения, жизни и смерти.

В данном случае боя не было. Яковлев даже не попытался его вести. Он заранее сдался и без всякой борьбы преспокойно улегся на обе лопатки.

Вы волокли его за собой, а он при этом легонько сопротивлялся. Быть может, в вашем понимании этого слова. Петровский, это и есть товарищество? — Александр Львович внимательно посмотрел на Сашу.

Саша молчал.

— А вас, Яковлев, я вот о чем хотел спросить. Джигучев мне показывал текст вашего письма в райсовет. Идея этого письма, кажется, принадлежала вам? Вы там очень справедливо писали о том, что плохие отметки Мики и Леки сильно снижают учебные показатели вашего звена. Вы объясняли их двойки тем, что у Калитиных плохие домашние условия. А вам что мешает учить уроки, Яковлев? У вас тоже трудные домашние условия?

Яковлев молчал.

— Ну что ж… — И Александр Львович невесело усмехнулся. — Молчите? А я, признаться, надеялся, мальчики, что у нас получится разговор по душам. Вышел не разговор, а речь. Ну что ж, оратор высказал свои мысли при молчаливом неодобрении аудитории… Ступайте. Больше нам говорить не о чем.

Петровский смущенно встал и поплелся к выходу. Яковлев поднялся было и пошел за ним, но, уже взявшие за ручку дверей, не выдержал и сказал, задохнувшись:

— Это не он, это я… все я!.. Несправедливо, Александр Львович!

Александр Львович, склонив голову набок, посмотрел на Яковлева.

— Что несправедливо? — спросил он.

— А то… Сами знаете… — тяжело дыша, ответил Яковлев. — У него не было никогда никаких ошибок. Это я его подвел… За что же тройка? Мне хоть единицу, хоть ноль… Но ведь это же, это…

— Молчи, Данька! — сердито сказал Саша и быстрым шагом зашагал по коридору.

Яковлев смотрел, моргая, на Александра Львовича.

Тот стоял посередине учительской, задумавшись, опершись рукой о стол. Лицо у него было грустное. (Неужели же иногда бывает плохо и учителям?..)

Вид этого лица, вдобавок ко всем сегодняшним злоключениям, вверг Яковлева прямо-таки в пучину отчаяния. Губы у него задрожали.

— Даня, — сказал Александр Львович, взяв Яковлева за плечи и тихонько притянув его к себе, — ну что с тобой? Что случилось, скажи? Ты, кажется, просто нездоров?

И Яковлев узнал знакомый, привычный голос учителя, тот самый, которым он говорил, когда они оставались с глазу на глаз.

— Я… я здоров! Я здоров исключительно! — гаркнул Даня, вырываясь из его рук, и выбежал в коридор.

Глава X

Он понял, что мамы нет, потому что ключ был вынут из замочной скважины.

На всякий случай он все-таки крикнул в сторону кухни:

— Мама!

Никто не отозвался.

Тогда он пошарил у порога и вытащил ключ из-под отстающего уголка линолеума (если она уходила из дому ненадолго, ключ всегда лежал у порога под линолеумом, если надолго — он лежал под вешалкой).

Мамы дома не было, но всюду — в каждом углу, в каждой вещи, в каждой мелочи: в не доштопанном ею носке с воткнутой до середины иголкой, в расшитой салфеточке, лежащей посередине стола на темной скатерти, — была она. Вот на тарелке аккуратно нарезанный ею хлеб. Поверх хлеба записка:

«ПОДОГРЕЙ СЕБЕ СУПУ. КАСТРЮЛЬКА НА ПЛИТКЕ».

Вот что ее занимает больше всего: суп!

Вот чем забита ее голова: супами!

Вся жизнь — в супах!

Однако не дальше как третьего дня он, придя из школы, спокойно подогрел себе суп, а потом развернул учебники.

Вчера за обедом он читал Обручева, потому что и алгебра и английский гостили у дворника.

Те учебники, которые были ему нужны на завтрашний день, лежали перед его носом, на столе. Но после сегодняшних происшествий готовить уроки не было уже никого смысла. В общем, начинать всю эту канитель с уроками стоило только тогда, когда все учебники будут опять на месте.

Да, но как их достать?

Добыть мешок!

Однако то, что еще вчера было очень просто, сегодня казалось невозможным.

«И ужасней всего, что ей даже сказать нельзя, — думал Даня. — Как же я ей скажу про мешок, когда ее вызывают в школу?.. Другое дело, если бы я ей принес сегодня пятерку по алгебре».

И вдруг ему стало казаться, что он катится с высоченной ледяной горы, которой нет конца.

Сегодня нельзя сказать. И завтра нельзя. Послезавтра тоже нельзя. Мешка нет, и учебников пока что тоже.

…Его вызывают. Он врет и путает все самым бестолковым образом. В воскресенье утром он, конечно, бежит на рынок и раздобывает мешок, приходит в дворницкую, но дворничиха говорит ему:

«Сколько же нам ждать вас? Очень просто, продали ваши книжонки, да и купили мешок. Очень даже обыкновенно».