Бортовой журнал 4 - Александр Покровский

Что-то там, в том далеком далеко, именно в этот день сошло на воду. Что-то подводное, отчего и считается этот день Днем Рождения Первого Подводника.

Я бы поставил ему памятник на скале с подстилкой из ягеля. То-то было бы хорошо!

Потому что все в этом мире зависит от людей, а подводники – это настоящие люди. Это такие люди, которые могут пойти Туда, Не Знаю Куда, и принести оттуда То, Не Знаю Что.

И все это, заметьте, годами! И все это, заметьте, десятилетиями!

И в стужу, и зной, и по колено в грязи, в слякоти, в промокающей одежде, в плохих ботинках, в худых шинелях. Все это ночами, без сна и отдыха, без продыха, бегом.

Сколько раз они горели заживо, тонули, гибли, задыхались, а потом на смену им приходили другие, которые тоже тонули, гибли, задыхались.

Некоторых награждали, некоторых – посмертно, а кого-то и вовсе не награждали, забывали, а от кого-то отказывались, говорили: «Это не наши!»

Славные они ребята, должен вам сообщить.

Меня спросили: с чего начинается русский бунт?

Я ответил, что он начинается с какой-нибудь мелочи, например с подачи челобитной царю.

Правительство, в алчности своей неугомонной, придумывает какой-нибудь очередной налог; народ, скопивший к этому времени свое недовольство, оформляет его письменно в виде челобитной, которую он, одевшись во все новое, несет к царю, а там его встречают или нагайки, или пули, или…ОМОН.

Так было и во времена Алексея Михайловича (тишайшего), и во времена Николая Второго (впоследствии, как оказалось, мученика).

Так будет и теперь. Все всегда одно и то же.

Да, что особенно хочется отметить, так это то, что начало русского бунта никак не связано с успехами на ниве экономической. Хоть какая будет эта нива – бунта не избежать.

Почему?

Потому что жадность чиновников не имеет отношения к экономике.

Об этом человеке я услышал следующее: «Ах, батенька, ну что вы, право, как можно! Это же известнейший на Москве рукоблуд!»

В Европе тоже бунтуют, но там прописаны законы бунта и поэтому он там редко протекает с кровью, а у нас – он всегда по колено.

Экономика в России – это не совсем экономика.

Западные экономисты вообще не понимают, что это такое.

Чиновник в России хочет украсть прежде всего из тех налогов, что он на все остальное население налагает.

Это только в России возможно: нефть, газ, никель, алюминий, лес, алмазы – все течет за рубеж рекой, а внутри – средневековье. В других странах нет всего этого великолепия, а живут лучше. Там есть закон – вот и все. Если королева Великобритании перейдет дорогу на красный свет, ее оштрафуют.

Закон или есть, или его нет. В России жадность чиновников – это категория уже не экономическая, она теперь геополитическая. Главное качество чиновника в России – трусость. Все чиновники обложены ватой из секретарей. Это обеспечивает им глухоту паучью.

Жила-была когда-то такая страна Лапуту. Хорошая была страна, но не это главное.

Главное: сама по себе Лапуту являлось страной, управляющей другой страной.

И еще та Лапуту была летающей страной, и летала она ровно над той страной, которой и управляла.

С нее только небольшая такая веревочка тянулась, волочилась по земле, и по ней, по этой веревочке, и можно было или спуститься в управляемую страну, или, наоборот, подняться вверх, в самое что ни на есть сердце благословенной страны Лапуту.

Все люди этой дивной страны ходили с перекошенными лицами, потому что глаза у них были расположены по диагонали, а ум этих людей был устроен так, что думали они одно, говорили другое, а делали – совершенно третье. Понять их было сложно, особенно тем, кем они управляли.

Все в стране Лапуту считали, что страна их очень богатая, и, кроме того, они полагали, что все, что они ни делают, все идет на благо всех жителей управляемой ими страной.

Министры страны Лапуту непрерывно заседали, а законодатели издавали законы. Законы были очень необходимы. Например, закон о благочестии и благонравии.

Ученые этой страны тоже были привлечены к законотворчеству. Они решали вопрос: чем же благочестие отличается все-таки от благонравия.

А еще они были заняты тем, что изучали расположение звезд и получали пищу и лекарства из экскрементов жителей страны Лапуту. Причем жители были разделены на категории так, что получать пищу и лекарства можно было только из экскрементов жителей вышестоящей категории. Так обеспечивалось необходимое всем равновесие, отчего страна Лапуту и не наклонялась в полете и жители с нее никогда не падали.

Вам, наверное, будет интересно узнать, чем же питались жители самой высшей категории в стране Лапуту, если над ними не было никого, кто бы снабдил их своими экскрементами. Отвечаем: они питались амброзией, которая появлялась неизвестно откуда и количество которой было строго ограничено, и потому жителей высшей категории было тоже очень мало.

Время от времени число их все же возрастало настолько, что на всех не хватало амброзии.

В этом случае часть людей страны Лапуту, принадлежащих к высшей категории граждан, переводили в более низкую категорию, где они немедленно начинали кормиться экскрементами граждан высшей категории.

Совсем забыл заметить, что умершие жители страны Лапуту перерабатывались в пищу и лекарства точно так же, как и экскременты. Причем из разных категорий граждан получались и разные виды пищи и лекарств.

К слову сказать, из желудка и печени членов Законодательного собрания получалось вполне приличное вино, а мозги ученых мужей использовались как закваска. На них вырастали отличные колонии пивных дрожжей.

Жители же управляемой страны тоже не были забыты. Им доставалось то, что не доели самые последние жители страны Лапуту.

Страна Лапуту была описана еще Джонатаном Свифтом в его великолепном «Путешествии Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом и капитана нескольких кораблей».

Наши миллиардеры – это яйца Фаберже, когда надо – достаются и строятся по ранжиру.

А строятся, потому что смотр. Смотрятся, рассчитываются на «первый-второй».

А как по-другому определить, что они до сих пор живы? То, что на золоте едят и в такие же унитазы по нужде великой ходят – это же, как воздух, не замечается.

Яхты, клубы, замки, мебель – не греет. А если не греет, то и не существует. А сам ты уже неотделим от всего этого. Значит, и сам ты не существуешь – вот в чем беда-то.

Нужно ежедневное, ежечасное, почти тактильное тому подтверждение.

Собственному существованию. По-другому-то никак. Вот и строятся.

А лица у всех или суетливые, как тараканы перед полетом, или вообще никакие.

Не Мамонтовы, чай. Не разоряются на искусство. Если он доказывал себе свое собственное существование ежеминутно тем, что разорялся на искусстве, то эти – не-а.

Яйца, одним словом. Фаберже.

Есть там старшие яйца – с изумрудами, есть и поменьше.

И завтра об их существовании все забудут.

А если начнут когда-нибудь историки историю их рода писать по заказу их же потомков, то выглядеть она будет примерно так: «Прадед мой был морским разбойником, дед мой грабил на дорогах Смоленщины, отец украл состав с керосином, а я – настоящий английский джентльмен!»

И за гробом пойдут только подельники. И еще – другие яйца того же автора, все-таки цех-то обязывает.

Не будет там народов, выведенных за руку из нищеты и паскудства, детей, излеченных от трахомы, и орангутангов, спасенных в лесах Борнео.

Никого не будет.

А в следующей жизни они снова родятся дождевыми червями.

Ах! С каким удовольствием я швырнул бы соблазн в лицо соблазнителю.

Вот только никто не приходит и не соблазняет.

Есть органы, которые меня непременно записывают.

Так что утром, взяв в руки трубку телефона, я всегда начала здороваюсь: «Здравствуйте, ребята!»

Иногда после этих слов я слышу какой-то скрежет в трубке, а потом и щелчок – значит, ребята срочно отключились – маскируются бедняги; а поскольку телефонные сети у нас в районе очень старые, то и слышно почти все – и охи их, и вздохи.

Так что перед разговором с кем-то я всегда предупреждаю, что ребята начеку, что бдят.

Они ко мне три дня подключались. Я все звонил на станцию и спрашивал: а чего это у меня телефон не работает, а мне говорили, что ремонт на линии, причем у всех соседей телефон работал, и ремонт, видимо, был только у меня на линии.

А и правда, чего им слушать моих соседей, если там ничего интересного все равно не выслушаешь, а меня интересно слушать, – вдруг мне Маргарет Тетчер позвонит?

И потом, я же все время даю интервью. Я всем подряд даю интервью, причем на любую тему.

Звонят и спрашивают: «Как вы относитесь к тому-то и тому-то?» – на что я отвечаю, что замечательно отношусь, отлично отношусь, а еще я прекрасно, превосходно отношусь. Я так отношусь, что вот это мое отношение давно уже существует независимо от меня самого, и его – это мое отношение – можно уже в кунсткамере в какой-нибудь банке на отдельной полке выставлять.