Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Но сегодняшняя открытка, с трудом исписанная детскими каракулями, эта страшная открытка…

Нелла позвонила в квартиру Клацелов на Жижкове. Топоча ножонками, к двери подбежал маленький сынишка Клацела. Он еле-еле доставал до ручки.

— Где мама?

— Мама плачет, — серьезно ответил мальчик. — Потому что у папы разбили очки. Но я починю их! — добавил он сам себе в утешенье.

В передней пахло отвратительным, проникающим во все закоулки запахом дезинфекции, чем-то необычным и враждебным. Нелла пошла за ребенком в комнату. Ужасная вонь усилилась, она исходила от бумаг и вещей, разбросанных по столу: маленькая комнатка потемнела от них, как в пасмурный день. Нелла была настолько взволнована, что даже не заметила убитую горем Анну, сидящую неподвижно у стола с каким-то пальто на коленях. Анна встала, пальто свалилось на пол. Если бы это не было в квартире Клацела, Нелла не сразу бы узнала свою приятельницу.

— Смотри, что мне прислали, — сказала Анна, поднимая пальто и показывая на стол. — О, они аккуратные люди! — всхлипнула она и бросилась Нелле на шею.

Нелла увидела разбитые очки, носовой платок в ржавых пятнах, туго свернутый в засохший и отвердевший, как жесть, комочек; мужской костюм, тот самый серый костюм, который она видела на Клацеле в день ареста Гамзы…

— Но это еще не значит…

Анна Клацелова протянула руку и молча подала бумажку.

«Ehemann am Herzschlag gestorben»[31], — было написано там.

— Ему было тридцать пять лет, — всхлипывала Анна. — У него никогда ничего не было с сердцем.

После этого она спросила о Гамзе.

У Неллы не хватило духу показать вдове открытку от Гамзы, эту жалкую, с трудом написанную открытку. Как бы там ни было, Клацел погиб, а Гамза пока жив. Нелле стало как-то стыдно перед вдовой за свое счастье.

Ах, счастье! С этого времени у нее не было ни минуты покоя. Она слышала от студентов, которые постепенно возвращались, что Гамза и Клацел всегда ходили вместе, что оба они раздавали почту; что же, такая служба не очень обременительна, но она ведет за собой тайную слежку и рождает зависть. Нелла знала, что судьбы обоих мужчин с самого начала тесно переплелись. О, боже, она знала, что час пробьет. Ждать пришлось недолго — Нелла тоже получила извещение:

«Ehemann durch Selbstmord geendet»[32].

— Это неправда! — воскликнула Нелла. — Это ложь! Он не наложил бы на себя руки. Нет, Гамза этого не сделал бы…

Станислав, болезненно напуганный всем происходящим, багрово покраснел от стыда. В юности, когда на земле еще царил мир, он покушался на самоубийство…

— Наглая ложь. Папа этого ни за что бы не сделал, — сказала Еленка. — Звери. Но не вечно они будут править.

— От этого ему уже не станет легче, — с непереносимой скорбью произнесла Нелла.

Она впала в апатию. Она не хотела ничего ни видеть, ни слышать, ни знать. Всякое проявление жизни ее оскорбляло. Елена поневоле ходила в амбулаторию при страховой кассе и с визитами по больным, а Станислав — в Клементинум, иначе семье не на что было бы жить. Они продолжали слушать Москву и Лондон и иногда страстно спорили. Нелле казалось, что дети недостаточно горюют о Гамзе. А Митя был так шумлив. Нелла Гамзова, Митина заступница перед строгой матерью, его адвокат в делах, заслуживающих наказания, как подтрунивал над ней Гамза, — возможно, что он когда-то действительно жил здесь и смеялся, — сейчас, после смерти мужа — не выносила внука. Она пряла и пряла черную нить своих дум, и ее раздражали маленькие лапки, которые порой забирались в траурную пряжу. Молодой футболист топал в коридоре, она всюду натыкалась на него в обители скорби. Неизменно звонкий голос мальчика казался ей бесчувственным. Нелла переносила только присутствие Анны Клацеловой, своей сестры по несчастью. Она отгораживалась от семьи стеной враждебного молчания. Никто так не горевал о Гамзе, как она. Она ревниво оберегала свое первенство в праве на горе. Дети не умеют даже представить себе ее скорбь. У них другие интересы. Семья стала меньше на два человека — не было Тоника и Гамзы, и оставшиеся поселились в одной квартире, приемная Елены с отдельным входом находилась теперь по соседству с жилой комнатой и отделялась от нее только двойной дверью. Нелла терпеливо ожидала, когда все уйдут из дому после обеда — Елена к больным (или на свидание), Митя к товарищам, а Станя либо в кафе, либо еще куда-нибудь, — и ей никто не станет мешать. Она хотела быть одна с Гамзой.

Был день поминовения усопших, и Нелла уселась за письменный стол, огромный конторский письменный стол, оставшийся после старой пани Витовой и увезенный из Нехлеб. Когда Скршиванеки вернулись из Горького, столом пользовался Тоник, и поэтому ящики выдвигались с трудом, громыхали наложенными в них винтиками, напильниками, французскими ключами, всевозможными инструментами и металлическими деталями, в которых семья адвоката ничего не понимала. Тоник уехал, а письменный стол вернулся к Нелле. Приводя в порядок содержимое ящиков, она искала памятки о Гамзе. Они попадались редко… Гестапо забрало из дома и из конторы всю его юридическую переписку и личные документы.

Дубовый стол, уже с червоточиной, уподоблялся семейному памятнику. Чего только не найдешь в нем? Дагерротип прабабушки, хозяйки мясной лавки, решительной женщины, когда-то укротившей быка на радлицких склонах, и ее молитвенник, набранный готическим шрифтом, куда она, как хорошая хозяйка, записывала на первой страничке цены на мясо и даты рождения своих девяти детей; бархатная сумочка с серебряным тиснением, а в ней монетка, которую получил дедушка от крестного отца на крестинах; горсть кораллов с их характерным запахом, гремящих в коробочке из ракушек, — бог весть кому принадлежали эти кораллы с разорвавшейся нитки, и среди них — молочный детский зуб; альбом мамочкиных семейных фотографий, такой толстый, что ящик с ним еле задвигался; и письма, — боже, сколько писем, перевязанных зелеными и сиреневыми ленточками, написали друг другу отец и мать до женитьбы, хотя оба жили в Праге и никто не мешал им видеться. Какой-то любитель снял их во время свадьбы на лестнице у монастыря Кармелитов; вот миртовая веточка в обеденной карточке ресторатора Шлехты из Королевского заповедника; свадебные фотографии родителей, приглашения на свадьбу родителей… Нелле с Гамзой далеко до них! Кому бы они стали сообщать о своем трансильванском браке[33]. Он вызывал лишь возмущение. Зачем им нужны были фотографии, если они всегда могли видеть друг друга? У Гамзы не было склонности к сентиментальному хламу. Он писал лишь в случае необходимости, когда его вынуждало к этому непреодолимое расстояние. Пачечка розовых открыток полевой почты и открытки из концентрационного лагеря — вот все, что осталось от Гамзы в дедовском письменном столе. Он ускользает из семейной хроники в будущее. Нет, нет, он не встретится с мамочкой, Нелла знала, что и после смерти каждый из них останется в разных мирах. Нужно не двигаться, надо тихо сидеть в час, когда являются тени, так тихо, как будто и тебя уже не стало. Малейший шорох их спугивает. И так странно, что Гамза тоже уже среди них. Она помнила его молодым, на заре любви, когда она еще была пани Адамовской и им нужно было таить свою любовь. Умершие любят скрываться. Но в этом молодом возлюбленном проступали черты Гамзы последних лет жизни в Стршешовице, когда он так привязался к ней, точно чувствуя свой близкий конец. «Может быть, я что-то упустила», — подумала Нелла, и ей вспомнилось, как один из студентов советовал попытаться перевести Гамзу в Бухенвальд, где будто бы было лучше. Легко сказать — перевести, но Еленка на это не согласилась. Не отрывайте его от коллектива, сказала она. Папа, наверно, уже нашел там единомышленников. А когда нелегальным путем пришла записка: «Становится жарко. Они будут беспощадны ко всем, кто был в партии», — разве Нелла не кинулась тут же к Ружене Хойзлер? Разве мало она обивала пороги канцелярии вместе с Анной Клацеловой? Гестаповцы брали вино и сигареты, но никто не помог. Или я все же чего-то не успела сделать? Эта мысль выбрасывала ее из кресла, гнала по комнате, в которой пробуждались спящие шорохи, и Нелла снова и снова обегала заколдованный круг по вытертому ковру, опять возвращалась к своей бесплодной работе за раскрытый письменный стол, над которым когда-то старая пани Витова склоняла свою взлохмаченную голову в свете лампы с зеленым абажуром. На стекло книжного шкафа падало пятно света. Нелла смотрела на него, уронив руки на колени, — должны же мы куда-то смотреть, пока у нас есть глаза. Где-то далеко в глубине, за стеклом, перед ней явился, точно в волшебном фонаре, почти осязаемый, так что она даже испугалась, маленький крутой Кршивоклат[34], выступивший рельефно, как в стереоскопе, в странном нереальном освещении, Кршивоклат, где они тайно прогуливались в то время, когда она еще носила фамилию Адамовской. Она бродила с Гамзой по лесам, сидела под деревьями трактирчика в долине, где в будни не было ни души, и бог весть почему ей вздумалось однажды в вечерний час, когда после захода солнца на некоторое время, словно на прощанье, становится так удивительно ясно, завести разговор о возможности загробного существования. Гамза отрицал его: «Нелла, Нелла, жизнь на земле — блаженство». В тот раз, о чем бы ни говорилось, она возвращалась к одному. «Я умру первая, я знаю это, — с некоторой гордостью объявила Нелла (да, она всю жизнь верила в это), — и если после смерти существует что-либо, я дам тебе знать». — «Но если это буду я, — озорным тоном отвечал Гамза, — радуйся, Нелла, я явлюсь попугать тебя». «Если бы явился! Я была бы счастлива», — вслух произносит Нелла, уставившись в одну точку в темном книжном шкафу, где исчез Кршивоклат. И в комнате стоит тишина. У этой тишины есть и другое свойство. Она полна таинственных шорохов; в сумрачной комнате кто-то незримо присутствует, затаив дыхание. Нелла напрягала все свои душевные силы, будто протягивая кому-то, перегруженному сверх меры, обе руки, чтобы помочь перебраться через глубокую канаву… Доберешься сюда, ко мне? Тут послышалось отдаленное постукивание. И тишина. Нелла задрожала всем телом. Ничего, это был старый ревматический стол, у него что-то потрескивало в суставах. Она настороженно прислушалась, чтобы удостовериться, не постучат ли снова. Нелла, Нелла, разве так трещит мебель? И снова стук, более настойчивый; панн Гамзова замерла в кресле: явное ритмичное постукивание. «Не сошла ли я с ума? Галлюцинация». Тут в дверь стукнули в третий раз, еще более настойчиво. Нелла вскочила. Из Еленкиной приемной медленно, с какой-то жуткой осторожностью открывались двойные двери. Пани Гамзова вскрикнула.