Гордиев узел - Бернхард Шлинк

За две недели он успел расспросить более двадцати человек. Он уже знал Верхний Вестсайд, где жили одни, линии метро и маршруты автобусов, на которых он ездил к другим. Ему уже хорошо были знакомы барочное, украшенное путти и портиком здание польского консульства и белый, холодный фасад русского. Он провел перед ними не один час, сидя на цоколе каменной ограды напротив приветливой резиденции поляков или на ступенях синагоги, к которой был обращен суровый лик русской миссии. Он не знал, контактируют ли сотрудники спецслужб со своими консульствами за границей, но любое консульство соединяет в себе представляемое им государство и своего рода маленький город-прибежище. И Георг связывал с этой комбинацией определенные надежды, рассматривая оба консульства как точки притяжения, вокруг которых, возможно, вращалась Франсуаза или Булнаков. В конце концов он побывал и в том и в другом, спрашивал адрес Франсуазы Крамски, которая у них когда-то работала, а может быть, просто получала консульскую или правовую помощь, он точно не знает. Ему вежливо и дипломатично указали на дверь: мол, подобного рода информацию здесь не выдают. Он рассказал им свои истории, но они никого не заинтересовали. Он показал фото, но на лицах сотрудников не отразилось ничего, заслуживающего внимания.

Город казался ему лесом. «Он не расположен на острове, он и есть остров, — думал он. — Его не встроили в ландшафт, он сам ландшафт. Некая каменная флора, чуждая людям, в которой они сначала должны прорубать просеки, чтобы отвоевывать место для своих поселений. А каменная флора вновь наступает и стирает с лица земли эти просеки и поселения». Иногда он натыкался на фундаменты снесенных домов, заросшие травой обломки строений, фасады с пустыми или заложенными кирпичом окнами и дверями — словно здесь бушевала война или, поскольку никакой войны не было, — природа, на этот раз не в виде разрастающихся джунглей, а в виде мощного землетрясения. Или стремительно растущих кристаллов новых небоскребов.

По ночам его одолевали кошмары. Часто он за целый день не произносил и двух слов.

Деньги подходили к концу. На тысячу долларов в Нью-Йорке долго не протянешь. Ему срочно нужно было искать новое жилье: Эппы очень вежливо и дружелюбно, но недвусмысленно дали своему гостью понять, что хотели бы снова остаться вдвоем. В своих поисках он не продвинулся ни на шаг. Может, плюнуть на все и уехать? Сдаться?

Он сидел в кафе «Hungarian Pastry Shop»[21] напротив собора. Здесь можно было сидеть сколько угодно за чашкой кофе с домашним печеньем. Прокуренный зал, уродливые картины на стенах, слепое зеркало, облупившаяся краска на стенах и колонне посредине, рядом с которой, на буфете, стоял кофейник — своеобразная форма самообслуживания. Прибежище для тех, кто еще не нашел своего места под солнцем, и тех, кто его уже никогда не найдет. Георг часто приходил сюда отдохнуть и подумать, обменивался время от времени двумя-тремя словами с кем-нибудь из сидящих за соседними столиками, одалживал у кого-нибудь газету, давал кому-нибудь прикурить или благодарил за предложенную сигарету.

За соседним столиком как раз заговорили о съемных квартирах и о ценах на жилье. Кто-то искал компаньона для съема квартиры. Георг выразил интерес. Ларри запросил четыреста долларов. Он преподавал немецкий в Колумбийском университете и был рад разделить жилье с немцем. Через несколько минут все было улажено. В тот же день Георг переехал на новую квартиру.

У него была угловая комната на двенадцатом этаже, окнами на две стороны. С одной был виден отделенный церковной башней, задними дворами, пожарными лестницами и крышами Бродвей, уходящий далеко на север, где днем скрывались в дымке его машины и дома, а ночью — их огни. В сон Георга периодически врывался долетавший с Бродвея вой сирен, который начинался и заканчивался пронзительным скрипучим вздохом. В другое окно Георг видел паркинг, низкие дома, деревья Риверсайд-парка и Гудзон. Широкий и ленивый поток расплавленным оловом мерцал на солнце, а в пасмурные дни сливался с другим берегом. Время от времени баржа оставляла на воде зыбкий след. Слева над крышами, между водонапорными башнями на стальных опорах, садилось солнце. Окно, выходившее на запад, было больше и открывало более широкий обзор. У Георга иногда появлялось чувство, как будто он мог бы броситься вниз, раскрыв руки, как крылья, пролететь на бреющем полете над паркингом, над домами, деревьями, над Гудзоном и приводниться, словно лебедь или утка. Отступиться, сдаться?.. Ему, которому достаточно просто упасть вниз, чтобы полететь?

В его списке остались еще фамилии бывшего руководителя театрального кружка, бывшей руководительницы женского кружка и сегодняшней заведующей детским садом. Он позвонил им и назначил встречи. Кельвин Коуп, руководитель театрального кружка, успел стать настоящим режиссером, и времени у него не было. Речь идет о жизни и смерти? О любви? Ради этого он прилетел из Европы в Нью-Йорк? Ну хорошо, он согласен пообедать вместе в ресторане на Пятьдесят второй улице.

4

Судя по адресу, это был дорогой ресторан. Георг одолжил у Ларри пиджак и галстук. На первом этаже располагались гардероб и бар. Метрдотель проводил Георга наверх, где на имя мистера Коупа был зарезервирован столик у окна.

Георг заказал бокал белого вина. За окном бесшумно струился поток машин; время от времени важно проплывали темные лимузины с тонированными стеклами и телеантенной на багажнике. Мелькало много желтых такси. Пошел дождь. На противоположной стороне улицы появился уличный торговец и принялся продавать складные зонтики. В дверной нише обувного магазина, в больших витринах которого на белокафельных подиумах было выставлено не более двух пар обуви, укрылся от дождя молодой человек с ярко-рыжими волосами. Втянув голову в поднятый воротник плаща, он придерживал его рукой.

Официант подвел к столику пожилого мужчину и молодую женщину и поправил стулья.

— Мистер Коуп? — произнес Георг и встал.

— Вот, Люси, это и есть тот странный европеец, который последовал за своей потерянной возлюбленной за океан.

Они сели. Георг не мог отвести от Люси глаз. Она была красавицей. Настоящей американской красавицей. Плоское лицо с выступающими скулами и крепким подбородком, с глубоко посаженными глазами и детским ртом с полными губами. Стройная фигура, но при этом широкие плечи и большая грудь. Георгу уже приходилось видеть таких женщин, сначала в рекламе, потом и на улицах. Он не раз спрашивал себя, в чем же их отличие от европеек. И сейчас, глядя на Люси, он так и не знал ответа на этот вопрос.

Коуп с добродушной иронией наблюдал за ним:

— Да, она очень красива и очень молода, и из нее выйдет потрясающая актриса.

— Я — Весна, а Кельвин — Осень, — рассмеялась Люси, и, прежде чем Георг успел сформулировать комплимент — что он был бы счастлив хоть раз побыть такой Осенью, — подходящий момент для комплимента прошел.

При этом он сказал бы правду, и не только из-за Люси, а еще и потому, что Коуп, судя по всему, был очень доволен и своим возрастом, и своей жизнью. У него были пышные седые волосы, и, изучая меню сквозь спущенные на нос узкие очки, он был похож на государственного деятеля.

— Позвольте, я сам сделаю заказ, я хожу сюда уже не первый год. А вы пока, может быть, наконец уже что-нибудь скажете?

Георг не произнес еще ни единого предложения.

— Я очень благодарен вам за то, что вы нашли для меня немного времени. Я даже не знаю ее имени, она хотела, чтобы я называл ее Франсуазой, потому что это французское имя, а она очень любит Францию. Я знаю только, что она занималась в театральном кружке при соборе под началом замечательного педагога, она много об этом рассказывала. И у меня есть вот это плохонькое фото… — Георг достал из кармана фотографию и протянул Коупу, который передал ее Люси, задумчиво глядя на Георга.

— Если не ошибаюсь, есть такое немецкое стихотворение о женщине, которая ищет человека, зная лишь его имя, и отправляется за ним через море. А может, наоборот — он ищет ее? Моя мать была родом из Швейцарии и часто читала мне в детстве стихи.

— Вы говорите по-немецки?

— Немецкий я уже успел забыть. Но это стихотворение… Когда мы с вами говорили по телефону, ваша трогательная история напомнила мне о нем. Вы, случайно, не знаете, что это может быть за стихотворение?

— «Побережье Палестины, порт и волны, день за днем вопрошает сарацинка: „Лондон?“ — перед кораблем…»[22]

— Точно! Это оно. Теперь припоминаю. Вы знаете его наизусть?

— Нет, но сарацинка в конце концов добралась до Лондона, спросила там в толпе: «Гилберт?» — и нашла его. Его взяли в плен во время Крестового похода, а она его освободила. Последнюю строчку я помню: «Тем, кто любит, нет преграды, пусть два слова только знают». Мы проходили это стихотворение в школе.