Князь Михаил Вишневецкий - Юзеф Крашевский

В сопоставлении с особой самого Шаваньяка, гость казался нищим. Жупан поблекший на груди, сверх этого куптуш суконный, сильно поношенный, пояс смятый и выцветший, на ногах сапоги когда то красные, но теперь неопределенного цвета. Сабля в простых ножнах, в руках шапка с барашком, от которого осталось почти одно воспоминание, — таков был костюм, в каком Пиотровский явился к шикарному послу государя Лотарингии.

Пиотровскому очень нужны были деньги для поддержки бедняков, которыми он пользовался для пробуждения шляхты из обомшелых захолустных воеводств. Собирать деньги среди шляхтичей он не мог, так как этим он повредил бы своей популярности… А занимать тоже ни у кого не хотел. Ему пришла в голову мысль, смело постучаться к послу Лотарингии, который был более всех, пожалуй, заинтересован в том, чтобы помешать герцогу Кондэ. Dictum, factum [42], и вот он перед графом Шаваньяком.

Граф принял его поклоном чрезвычайно холодным, но вежливым. Слишком хорошо он был воспитан, чтобы кого бы то ни было оскорбить, да и время было неудобное для того, чтобы создавать себе лишних врагов.

— Говорит ли господин по-латыни? — спросил его Пиотровский.

Шаваньяк кивнул головой.

— Как-нибудь сговоримся, — ответил он.

Глаз дипломата по тону, каким говорил посетитель, начал его изучать и заинтересовавшись, граф заметил, что, может быть, внешность гостя была обманчива.

Выражение лица Пиотровского выдавало интеллигентного человека, кроме того, он не пресмыкался и не унижался, как другие, умел сохранить собственное достоинство, что также говорило в его пользу.

— Вы, ведь, посол князя Лотарингии? — спросил гость.

Шаваньяк подтвердил.

— В таком случае вы должны быть заинтересованы в том, чтобы сплавить неудобного и опасного соперника. Я говорю о Кондэ.

Слова эти в устах столь невидного человека вызвали невольную улыбку на устах посла. Чем такой бедняк мог повредить Кондэ и чем он мог помочь государю Лотарингскому?

Улыбку эту, может быть, и заметил Пиотровский, но он не смутился.

— Кто вы такой? И от чьего имени говорите? — спросил Шаваньяк.

— Кто я такой, — спокойно начал Пиотровский, — вам это указывает мой костюм и вся внешность. Я один из тех 20000 electores redum [43], которые будут решать вопрос о короне.

Шаваньяк поклонился.

— Я прихожу сам от своего имени, — продолжал дальше Пиотровский, — и хочу вам сделать предложение. Желает ли ваша милость, чтобы мы исключили из списка кандидатов князя Кондэ, как публично обвиненного в преступлении?

Посол даже попятился от удивления.

— Исключение Кондэ!? — воскликнул он возбужденно. — Несомненно! Ничто не могло бы быть для меня более желательным, но как это может осуществиться?

— Что вам за дело до того, "как", если я беру на себя, что мы его исключим? — возразил Пиотровский.

— А какая гарантия?

— Никакой… Одно мое слово. Желает ваша милость, — ладно, — нет — низко кланяюсь. Servus [44]!

— Постойте, ради Бога! — воскликнул сильно заинтересованный Шаваньяк. — Пожалуйста, поговоримте лучше, откровеннее. Вы не хотите мне сказать свою фамилию?

— Извольте, если это нужно, — сказал он. — Сас, но моя фамилия вам ничего не объяснит. Я себе простой и малозначащий шляхтич, и тем не менее, вот также верно, как то, что вы меня теперь видите, я ручаюсь вам за исключение Кондэ.

Шаваньяк молчал.

— Та-ак, — сказал он, наконец, — но какие же условия?..

— Чрезвычайно доступные, — холодно ответил Пиотровский, — сто дукатов, не больше.

Посол рассмеялся:

— Вы шутите надо мной? — воскликнул он.

— Ничуть, даю в этом шляхетское слово, а у нас verbum nobile [45] все равно, что присяга, что Кондэ будет исключен.

Уверенность, с какой говорил Пиотровский, так поразила Шаваньяка, что он глубоко задумался.

Сделка, какую ему предлагал шляхтич, казалась ему смешной, но Шаваньяк настолько уже изучил Польшу, что знал, что здесь пи наружности судить нельзя. Смелость, самоуверенность Пиотровского произвели на него впечатление, и он колебался. Жертва была пустячная, но ему не хотелось оказаться обманутым.

— Вы сами согласитесь, — сказал он, — что предложение такой услуги от человека совершенно неизвестного, который не может дать никакой гарантии кроме своего слова, требует обсуждения. Дело не в сумме, она ничтожна, но это смахивает на шутку надо мной…

Пиотровский поморщился.

— Говорю серьезно и слово свое сдержу, а если мое предложение вам не нравится, то…

Он поклонился.

Выдержка и хладнокровие шляхтича победили. Шаваньяк протянул ему руку.

— Садитесь, пожалуйста, я принесу то, что вам нужно…

Вместо того, чтобы сесть, Пиотровский начал прохаживаться по комнате; а Шаваньяк вскоре вернулся со свертком, который ему всунул в руку.

Шляхтич не поблагодарил и спокойно опустил его в карман.

— Еще слово, — сказал Шаваньяк, задерживая уже собиравшегося уходить гостя. — Какие у вас имеются средства, чтобы сотворить это чудо?

— Самое простое на свете, одно только: мы знаем, кого и за какую сумму купил Кондэ, сколько взяли и сколько еще обещано примасу, гетману и его жене, Пацам и другим; довольно будет лишь выкрикнуть все это, чтобы принудить сенаторов к исключению кандидата. Дело верно, и будет так, как я сказал, — закончил Пиотровский.

Все это произошло как-то так неожиданно и быстро, что только после ухода шляхтича, раздумывая над тем, что он сделал, — хотя сам же смеялся над своей доверчивостью, — тем не менее он сам уже готов был признать за удачу, что он израсходовал лишь сотню дукатов на то, за что раньше он охотно бы предложил и тысячи.

Но он был в таком безнадежном положении, что ему во всяком случае должно было проститься, если он рисковал небольшой суммой даже при самой слабой надежде на успех.

В этот день он, как обыкновенно, направился к придорожному дому канцлерши, этому сборищу красивых дам, чтобы выслушивать как соболезнования, так и шутки над своей участью. На этот раз, однако, это маленькое, незначительное обстоятельство, встреча с Пиотровским, придавало ему и лучшее настроение, и искорку надежды.

Когда он вошел, княгиня Радзивилл первая прочла по его лицу, что он был в хорошем настроении.

— Граф, — спросила она его, шутя, — не склонил ли ты за ночь на свою сторону примаса или гетмана, что у тебя такой веселый вид?

— Я? — возразил ловкий француз, пожимая плечами. — Даже не пытаюсь, как княгиня об этом знает сама наилучшим образом; я вообще не берусь осаждать неприступные крепости.

— Но сегодня у тебя лицо точно у победителя! — смеялась княгиня.

— Без моей в том вины, — сказал Шаваньяк, — так как по всем правилам человеческой логики, я чувствую себя побежденным самым неоспоримым образом… но я вспомнил то, что повторяет неустанно история, а именно, что судьба наказывает гордых… а герцогу Кондэ так преждевременно устраивают триумф, что этим могут навлечь и месть судьбы!

— Которой граф Шаваньяк постарается воспользоваться? — засмеялась княгиня.

Граф подтвердил молчаливым поклоном.

В трех шагах от княгини сидела в сиянии своей царственной красоты Мария Казимира; возле нее, опершись на спинку стула, стоял гетман, который по дороге в павильон заехал сюда на минутку.

Француженка утром получила письма от французского двора, и лицо ее сияло торжеством. Все условия, какие поставили Собесские, ручаясь за избрание Кондэ, были приняты, но, несмотря на это, лицо гетмана было мрачно, и он так дергал свои усы, как это делал лишь в минуты раздражения. Вмесие с женой он ушел в смежный кабинет.

— Что же такое опять случилось, что ты такой мрачный? — спросила Марысенька.

— Я устал, как поденщик! — воскликнул Собесский. — Нету ни дня, ни ночи спокойной… двери никогда не запираются! Постоянные расходы, не напасешься денег ни на что; а в довершение Корыцкий принес дурные вести с Воли!

— С Воли? А что же там такого может быть? — пренебрежительно спросила Собесская.

— Шляхта не на шутку сговаривается, — вполголоса сказал гетман, — бушует и клокочет у сандомирцев и в краковском воеводстве, угрожают мне, что изрубят нас саблями, и прямо кричат, что мы продали корону.

Мария Казимира вспылила.

— Шушера! — воскликнула она гневно, топая ножкой. — Угрожают саблями, как будто бы у вас нет войска, которое их может разбить в пух и прах!..

— А потом что? — спросил Собесский. — Кто будет выбирать короля?

— Сенат… вы!.. Провозгласит его примас…

— Это легко сказать, но не так легко сделать, как кажется. За шляхтой стоит вся Respublica [46] и ее права, которые мы должны уважать.

Он направился к выходу с нахмуренным челом.