Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

Гений, как бесплотный дух, царит над временем и пространством — и не подчиняется их законам.

Вся история человечества — путь от гения к гению. Между тем гений — загадка. Даже для самого гения. Гений не управляет собой. Он живет, действует, творит по наитию. Не оглядывается на пройденное, не критикует себя. Он идет дальше, он спешит. Он живет в своем мире. Это его бремя и проклятие. И, может, счастье?.. Гениальность — как болезнь. Наитие — припадки. Гениальность — как чудеснейшее из состояний. Наитие — прозрение. И хотя плоть — вместилище гения, слишком велик отрыв гения от плоти. Гений летит, парит; плоть — тащится. Плоть угнетает гения. Плоть иногда угнетает и посредственность, ибо плоть сковывает душу.

Примитивное, животное остается с плотью, гениальное возносится к Духу... Нельзя быть немного гениальным или очень гениальным. Можно быть только просто гениальным...»

... Обретая успокоение в душе, Аполлон часто в одиночестве прогуливался по Петербургу: по ни с чем не сравнимому Невскому проспекту, по Миллионной улице, на которой любил захаживать в лавки и лавочки, в антиквар, где мог подолгу разглядывать всякую занимательную мелочь; хаживал по набережной Невы, вдоль каналов, по чудному, цветущему в это время Летнему саду, огороженному решеткой, ради одной которой, говорят, явился в Петербург некий сумасшедший англичанин (сошел с корабля, посмотрел на решетку и вернулся обратно в Англию)... Были у Аполлона несколько излюбленных точек, с которых город виделся особенно прекрасным. Обозревая виды города, он чувствовал настроение пейзажа; когда настроение пейзажа было созвучно струнам его души, Аполлон испытывал едва ли не блаженство... Он полюбил этот город и, кажется, уже не представлял своего будущего в отрыве от него... Грустя по Милодоре и стараясь не признаваться себе в очередной раз в этой грусти, Аполлон все больше времени проводил наедине с городом. Неожиданно для себя Аполлон иногда подмечал интересную деталь, незаметную для других: например, в девушке, случайно встреченной на набережной, он угадывал танцовщицу — по особо вывернутым носками к наружи ступням; увидев у чистильщика в руках чьи-то башмаки с неравномерно стоптанными каблуками, заключал, что у владельца башмаков либо кривые ноги, либо застарелый геморрой (как замечательно, право, иметь такую наблюдательность!); а вон тот молодой господин, поигрывающий тростью перед дамой, не случайно отпустил бородку — под ней он прячет некрасивый подбородок... Порой Аполлон брал извозчика и ехал на побережье. Там возле самого прибоя были у Аполлона любимые камни, на кои он присаживался отдохнуть. На море он мог смотреть бесконечно — море как будто завораживало его. Это был живой переменчивый мир, такой же, как и тот, в котором Аполлон жил, — как город, как мир людей, — и каждую секунду этого мира уже невозможно было повторить. И повлиять на этот мир каким-нибудь образом, кажется, было невозможно. Аполлону всякий раз было трудно с морем расставаться. Уходя от моря, он будто что-то терял.

Доктор Федотов не раз приглашал Аполлона к себе «на сеансы» в Обуховскую больницу, что на Фонтанке; говорил: всякому мыслящему человеку не лишне посмотреть на себя «без обману, в суть», дабы видеть на чем (тленном, зыбком, презренном) строятся возвышенность чувств и духовность и в должной мере ценить их. И Аполлон однажды посетил его.

Федотов и Холстицкий как раз работали вместе.

... Это было полуподвальное помещение с низкими арочными сводами из кирпича и с окошками под потолком, залитыми в тот день солнцем; помещение сырое, с неистребимой плесенью по углам... На одном из каменных (специальных прозекторских) столов со стоком лежал труп мужчины. Кожа еще поблескивала инеем — верный признак того, что тело совсем недавно вытащили из ледника; волосы — слипшиеся, нос — раздавлен. И хотя труп был заморожен, запах от него шел отвращающий — кто хоть однажды слышал его, уже не спутает ни с каким иным... Окошки под потолком были раскрыты, снаружи громко щебетали птицы.

Доктор Федотов в фартуке, заляпанном кровью, и с большой пилой в руках примерялся к трупу. Миша Холстицкий быстрыми уверенными движениями набрасывал какие-то контуры на прикрепленном к доске большом листе бумаги. На груди трупа лежала коробка с подготовленными загодя красками, рядом на столе и на скамейке были разбросаны кисти...

Аполлон, не ожидавший, что перед ним так сразу и во всей неприглядности предстанет зрелище смерти, опешил. Нельзя сказать, что он был близок к обмороку, но и удовольствия от сильного впечатления не получал.

Федотов и Холстицкий не сразу заметили вошедшего Аполлона. Занимаясь каждый своим, они спорили. Художник доказывал, как будет грамотнее и естественнее изобразить распил бедра, а лекарь убеждал, как это надлежит сделать понятнее, пусть и в ущерб натуре, — чтобы видны были каждая мышца, каждая фасция и каждый сосуд. Одолел в споре Федотов, заявив раздраженно, что это он платит Холстицкому за каждый лист, а не Холстицкий ему. Художник устал спорить, к тому же он заметил Аполлона.

— А вот и господин Романов изволил покинуть Вавилон! — приветливо улыбнулся Холстицкий.

Федотов обернулся:

— Это весьма кстати. Анатомирование любит аудиторию — так говаривали еще мои учителя.

Художник пригласил:

— Подходите поближе. Будет виднее. Однако Аполлон остановился в некотором отдалении.

— Отсюда тоже видно неплохо...

— Вы можете присесть на скамью, молодой человек, ежели вам дурно... — доктор Федотов указал куда-то в угол.

— Нет. Все хорошо, — Аполлон крепился духом, но этот ужасный запах был, кажется, непереносим.

— Какая-то бледность, — Василий Иванович критически всматривался в лицо Аполлона. — Не придется ли нам приводить вас в чувство!...

— Это с непривычки, — Аполлон остался стоять.

— Вот видишь, Миша, — обратился Федотов к художнику. — А ты с непривычки упал на пороге...

Холстицкий стушевался, но возражать не стал. Доктор Федотов кивнул Аполлону:

— Ежели все-таки вам станет дурно, постучите себе слегка вот здесь... — он показал большим пальцем на трупе место в верху живота. — Тут, знаете, нервное сплетение... Быстро придете в себя...

И он начал пилить...

Не то пила была мастерски заточена, не то замороженное тело так легко пилится, анатом сделал всего несколько резов, — а уж распилил бедро чуть выше колена. Не останавливаясь, он сделал еще несколько резов и отделил кругляш шириной примерно в два пальца. Через пару минут — еще такой же. Потом еще и еще — до тех пор, пока все бедро не оказалось распиленным на кругляши... Эти фрагменты Федотов разложил перед Холстицким на скамье на специальной подставке и указал мизинцем:

— Вот, смотри!... Здесь, здесь и здесь... все одна мышца — стройная. Видишь, как крутится! Это надо показать... Хоть грамотно, хоть нет, но чтобы было понятно человеку несведущему в анатомии. Вот, нашему гостю, например...

Холстицкий взялся за кисти. Федотов какими-то веселыми глазами посмотрел на Аполлона:

— Все хорошо, молодой человек?.. Тогда идем дальше...

Получив утвердительный ответ, анатом подхватил свою страшную пилу и принялся пилить у трупа голову — по надбровным дугам к вискам и еще ниже, к затылку. Голова нависала над краем стола и пилить было удобно, да и сноровка у Федотова была, — должно быть, процедуру эту он проделывал не первый раз.

Сделав надпил черепа по периметру, Василий Иванович отложил пилу и взялся за долотце.

Осматривая острие на свет, сказал:

— А госпожа Милодора, значит, еще не приехала... Иначе нам не видеть бы вас здесь, Аполлон Данилович...

— Почему вы так заключили? — Аполлон ни-как не ожидал, что будет разговаривать здесь, при этих ошеломляющих манипуляциях доктора, о Милодоре. — Разве я похож на открытую книгу?..

— Все, у кого неспокойно на сердце, похожи на открытую книгу. А уж особенно те, у кого в сердце нежное чувство. Простите, конечно, что я об этом заговорил...

Аполлон пожал плечами и промолчал. Господин Федотов попробовал острие долота пальцем и удовлетворенно хмыкнул:

— Надо быть слепым, молодой человек, чтобы не видеть вашего трепетного отношения к Милодоре. Но, поверьте, ваше чувство нельзя назвать безответным. Со стороны это хорошо видно. Правда, Михаил?..

Художник вздохнул:

— Увы, на меня Милодора и не взглянула. Федотов продолжал:

— Все у вас будет хорошо, Аполлон Данилович. Это вам даже Настя сказала. Помните?..

— Она немного странная девочка, — кивнул Аполлон.

— А госпожа Милодора... — доктор с минуту примеривался долотом к надпилу. — Ей, должно быть, понадобилось побыть немного одной: заглянуть внутрь себя, одуматься, взвесить. Знаете ведь, как это бывает... Настоящее чувство приходит не каждый день...

Острием долота Федотов подцепил крышку черепа и нажал на рукоятку. Крышка отскочила со звонким треском, очень напоминающим треск скорлупы ореха, и обнажился розовато-серый мозг, опутанный прозрачной оболочкой, как паутинкой. В бороздках между извилинами можно было рассмотреть что-то вроде сукровицы... С какой-то не совсем приличествующей моменту нежностью, а может, с почтением Федотов погладил ладонью обнаженный мозг.